меня из этой школы или нет.
Я подходила к кровати и срывала с нее одеяло, ей ничего не оставалось, как встать и пойти умываться. И это был наш утренний ритуал. Она, кстати, научилась быстро собираться, и пятнадцати минут ей было достаточно. Кроме того, в школу она не ходила пешком, как я или Жанин, она ездила на автобусе.
Мне казалось, что я тоже скоро начну ездить на автобусе, перестану экономить деньги и поеду, чтобы «нервы не трепать», как говорила Ist. Когда она говорила о нервах, она имела в виду спецшколу. Так называлась школа, которая стояла у нас на пути… Или мы стояли у нее на пути?.. И свою школу мы тоже так называли – спецшкола, школа для идиотов, для умственно-отсталых учеников.
Каждое утро, когда я проходила мимо этой школы, желудок сжимался у меня в комок. Каждый раз я говорила себе: что в том страшного, если ученики, кучкующиеся на остановке, забросят в меня пластиковой бутылкой или плюнут в меня, или бросят в меня окурок, или обругают меня словами, которых не найти в моем словаре… Оот меня ведь не убудет.
Странное дело, ведь на самом деле я боялась не физической боли, а именно нежелание быть униженной, болезненное переживание унижения – все, что рождалось от гордыни, – а это от гордыни, – уговаривала я себя, – это и стало проблемой, которую надо было как-то внутри побороть. Но этот страх перед унижением не уходил, а корнями врастал в меня, это было какое—то животное чувство, которое не поддавалось ни на какие слова, а когда я начинала ощущать «запахи Амстердама», как называла это Ist, от этой кучки, я просто впадала в полуобморочное состояние. Я вдруг поняла, что эти обкурившиеся детки могут выкинуть что-нибудь похлеще, чем окурки или пластиковые бутылки, они ведь знали, что им за это ничего не будет.
И на самом деле, на самом же деле это было удобно, проживая жизнь под маской идиота, вытворять что угодно и не нести ни за что ответственности. И ведь на самом деле я не видела идиотов, я видела запущенных детей. А их родители тоже, наверное, не несли ответственности, что в свое время произвели и не приложили нужных усилий в воспитании своих чад.
Я вспоминала часто картинку в поезде, когда несколько подростков орали на весь вагон, потом мальчик стал заламывать девочке руки, и она хохотала на весь вагон, потом она заплакала, потому что ей стало больно, потом она орала и плескала на него колу, потом они вместе уже смеялись. У женщины, которая сидела напротив и вынуждена была наблюдать эту сцену за отсутствием других свободных мест, было нескрываемое презрение на лице и только по этому лицу, по этому презрению, можно было предположить, что она была видимо из наших краев.
Ее еще в детстве не научили, как нас никого не учили, тотальной вежливости по отношению к глупости и наглости. И это было так удобно под видом своей прогрессивной терпимости прикрывать прогрессирующее равнодушие. Кроме того, этот случай доказывал мне еще раз недавно открытую истину, что такая слепая терпимость, как ничто другое, развращает людей. Хотя это была моя сугубо личная истина.
Возможно, если б они, эти подростки, каждое утро стояли там, на остановке и чем-нибудь бросали в меня, у меня бы поехала крыша.
