ни здороваться, ни улыбаться. В недоумении женщина даже приостановилась, но Жанин прошла мимо, погруженная в себя. Коляска покатилась дальше, а карапуз беззаботно болтал ногами в ботинках, но без носок и без шапки, одетый в какое-то подобие кофты.
«Ты надела сегодня на себя куртку, потому что похолодало, а ему не дала ни шапки, ни куртки; единственное, на что у тебя хватило ума – надеть на него ботинки без носок», так думала Жанин
Она продолжала дальше идти своим неровным шагом, боясь поскользнуться на узком тротуаре, выложенном красным кирпичом. То там, то сям выползали улитки, а некоторые уже были раздавлены велосипедистами и пешеходами. Маленькая святая продолжала тем временем стоять за стеклом со своей ветвью и улыбаться.
В это время Ist уже сидела в автобусе и говорила по телефону. «Алло, уфф, наконец-то я до вас дозвонилась! Я по объявлению. Вы давали объявление в русской газете насчет репетиторства. Да, так вот, я ищу репетитора…» – «Ну, а я-то что? – спросили в трубке, – мое-то дело поросячье…» – «Я звоню по телефону…» – начала было Ist, но ее тотчас перебили. – «Ну да, ну да, вы звоните, – проговорили в трубке, – а я-то что! Это жена занимается, она – специалист. Она кафедрой заведовала – там». – «А могу я с вашей женой поговорить?» – спросила Ist, выслушав эту тираду. «А ее нету сейчас», – проговорил голос в трубке. «Как? – удивилась Ist, – в этот час и нет?» – «Так а что вы хотите, она убирает с шести до восьми в бюро. Вот звоните полдевятого, она и будет на месте». – «Полдевятого я сама не могу, – проговорила Ist.– «Ну, мое дело поросячье», – проговорили в трубке.
– Die Welt ist durchgedreht6, – проговорила Ist в никуда.
В это время к цветочной лавке неподалеку от шлагбаума подъезжал старик на старой машинешке, он привозил каждое утро цветы. Владелица лавки брала цветы не сразу и не все. Она отбирала, и это длилось, это могло длиться, пока Жанин преодолевала путь от сберкассы до этой лавки. Старик выкладывал на красный тротуар огромные букеты длинноногих, еще спящих роз, красных и белых, перевязанных грубой веревкой. Он вынимал их из машины медленно, хотя и без всякой осторожности, и горшки с красной геранью, и горшки с маленькими пальмами и маленькими «облагороженными» кактусами. У благородных кактусов были красные или желтые пупырчатые головки и совсем ординарное зеленое тело. Они обычно не хотели расти и цвести и через год высокомерного молчания начинали чахнуть и погибали. Это были одноразовые нежизнеспособные цветы. В их горшки вставляли прищепки с приколотыми на них бумажками, на которых было написано по-немецки, голландски и французски, что зимой они любят прохладу и сухость, а летом – тепло и влагу. На окошке было возможно создать такому чахлому созданию влагу и тепло или сухость и прохладу, но в самой природе царила, как правило, какая-то смесь из прохлады и влаги.
Старик медленно раскладывал цветы, а владелица безучастно наблюдала. Потом
Мир сошел с ума
