Стекла пропускали солнечный свет строго определенного спектра – такой, который не портит древние пергамены и помогает различать выцветшие письмена. Самих рукописей Киннаму не дали – документы такого рода давно были изданы факсимильно и выдавались на руки без особых формальностей. Нужные издания можно было даже купить, хотя весьма недешево. Только когда юному исследователю удалось доказать, что Коростеньская рукопись Кп. Корост. 274 представляет собой не бездарную компиляцию пятнадцатого века, а русскую Ипатьевскую летопись старшего извода, лишь «засоренную» вставками и прибавками, главный хранитель Архива, расчувствовавшись, позволил ему подержать в руках тяжелый том, сшитый из листов разноцветного пергамента. Феодор осторожно гладил неровную поверхность телячьей кожи, покрытую бледно-коричневыми буквами, и думал о превратностях судьбы и о человеке, торопливо исписавшем последние страницы фолианта. Они-то и напомнили Киннаму виденную некогда кинокартину…
Несколько ветхих листов содержали свидетельство о «последних временах Руси» – летописец именно так и выражался. Он наверняка или сам был свидетелем вторжения, или передавал слова очевидца. Стараясь удержаться в рамках жанра и скрыть лишние эмоции, безымянный писатель все же переживал события очень остро, и его душевная боль постоянно прорывалась на поверхность. Хотя были в приписке и явно легендарные детали – например о том, как султан въехал на коне в киевский храм Святой Софии и оставил высоко на светлой штукатурке отпечаток закопченной ладони, причем кровь убитых якобы стояла в церкви так высоко, что доходила до стремян… И о том, как совершавший литургию священник вошел вместе с чашей в один из каменных столбов и скрылся там «до времени и полвремени» – когда «городом на семи холмах» опять овладеют «русые люди»…
Этот фрагмент летописи был прекрасно известен историкам, они давно бились над загадкой, которую представляли последние несколько фраз. Пишущий утверждал, что пошлет к «державному» некое «живое слово», которое объяснит ему всё и выведет на «путь сокровенного». Но при этом как будто бы колебался и мучился, сомневался и негодовал на себя за эти сомнения. Речь его стала в этом месте очень туманной, словно голова кружилась или, мерцая, гасла догоревшая свеча. Даже строчки здесь были кривые, сбивчивые, налезали одна на другую. «Пошлю ли?» – «Исполню ли назначенное свыше?» – «Услышат ли слово?» – бесконечные вопросы наполняли текст. Но под конец автор как будто успокоился и решился, наконец. А решившись, внезапно начал извергать проклятия. На чьих-то потомков до скончания времен, на их внуков и правнуков, которые будут страдать сами, и приносить неисчислимые бедствия державе, даже и через пятьсот лет… Эта единственная конкретная цифра сейчас весьма занимала Киннама и отчасти смущала. По всем расчетам выходило, что пятьсот лет или прошли, или вот-вот истекут. А значит, получалось, что
