изобразил императрицу на крышке большого медальона. Причем, выдержав фон и фигуру в традиционно-отвлеченном, схематизированном стиле, он неожиданно написал очень живое, эмоциональное лицо с характерными чертами: широкие брови вразлет, длинный, совсем не славянский нос, детские глаза и неуловимая усмешка в углах прекрасных губ…
С этим обликом совершенно не вязались леденящие душу рассказы о свирепых пытках и казнях, о сладострастии и коварстве… Киннам не раз говорил, в том числе публично, что эта женщина, по его мнению, просто родилась не в том месте, не в то время и не для того, что уготовала ей судьба. В ней виделось несомненное величие, от которого не получалось полностью отрешиться, даже вспоминая о ее преступлениях. Покровительство наукам и искусствам, свидетельства личного бескорыстия, порой и великодушия… Но чего стоил один эпизод с уничтожением летописей начала шестнадцатого века! Историку вспоминать об этом было крайне неприятно, но, думая о страшных кострах из книг, Киннам не мог не отдать должное той методичности, с которой Анастасия подошла к историческим источникам. Пусть и с целью их уничтожения.
Единственный сын Анастасии, которого возвели на престол мятежники, убившие его отца и мать, казалось, был отпрыском других родителей. Кроткий и милостивый, он, хотя почти не вел победоносных войн, преуспел в умиротворении Империи, расшатанной неистовой тиранией Льва Ужасного, и подготовил ее неодолимое наступление до самого Красного моря. При нем же нашли и привезли в столицу так называемый Коростеньский клад – практически полное собрание сокровищ Киевской Руси: библиотеку Святослава, мощи князя Владимира и Херсонесских мучеников, некоторые древние сокровища и святыни… Существует ли действительная, а не воображаемая связь между Анастасией, Киевом, кладом и древней рукописью? Пока из тумана выступили лишь несколько ярких точек, между которыми постепенно натягивались тонкие нити… Но Киннам чувствовал, предвкушал, что нити эти реальны, и ни в коем случае не хотел упустить нерв расследования, которое сулило ему, вероятно, громкую славу.
– Хотя что в ней, в славе? – тихо проговорил Киннам и, пошевелив догоравшие угли костра, подкинул в него сухих веток. – Мало ли мне славы? Здесь ведь совсем другое…
В историческом сюжете, который разворачивался перед ним, виделась проблема не столько научная, сколько психологическая, из самой глубины женской натуры, которая сама по себе чрезвычайно занимала великого ритора – не без причины, конечно. Ему казалось – особенно теперь, после всего случившегося на последнем Ипподроме, – что его исторические выкладки по поводу нюансов женского поведения могут касаться и Евдокии. Он гнал эту мысль, но она возвращалась в самые неподходящие моменты: женщина не на своем месте, не в своей роли… Но вот в чем не было сомнений, так это в том, что расследование обязательно
