через год после окончания войны с Гитлером. События Перл-Харбора сегодня кажутся такими далекими, а тогда мне был 21 год, и я учился в колледже, готовясь стать инженером. Я был почти на пороге выпуска, когда события на войне накалились. Отец мой чуть не подпрыгнул до потолка, когда я сообщил ему, что собираюсь идти на фронт добровольцем. Он попытался уговорить меня сначала получить диплом, но мысль о том, что я должен был провести еще шесть месяцев в колледже в то время, как на фронте шли ожесточенные бои, была для меня невыносимой.
Через четыре месяца, в 22 года, я оказался одним из первых, кто высадился на берегу Окинавы. Вскоре во время атаки я получил в лицо заряд раскаленной шрапнели, и на этом война для меня закончилась.
Следующие 6 месяцев провалялся в военном госпитале, где хирурги перекраивали мое лицо. Они сделали свое дело отлично, за исключением того, что мой правый глаз не совсем открывался, а на правой стороне нижней челюсти, отливая серебром, красовался шрам. Врачи сказали, что если я останусь еще на три месяца, они избавят меня и от этого. Но с меня было достаточно. То, что я увидел там, в госпитале, и по сей день, как кошмар, преследует меня. Я поспешил выписаться и вернулся домой.
Отец мой был управляющим банка. Больших денег у него не было, однако он вполне мог оплачивать мою учебу в колледже, пока я не получу диплом.
Я вернулся туда только потому, что хотел сделать ему приятное. К тому времени я потерял всякий интерес к своей будущей профессии: месяцы, проведенные на фронте и в госпитале, изменили меня. Но учиться не смог – трудно было сосредоточиться, и через неделю бросил колледж. Я просил отца понять меня, и он все понял.
– Что собираешься делать дальше?
Тогда еще я этого не знал и только понимал, что мне надо какое-то время для отдыха, чтобы снова сесть за книги. Отец посмотрел на мое опущенное веко, шрам… и улыбнулся.
– Хорошо, Джеф. Ты еще молод. Почему бы тебе не отправиться куда-нибудь и не развеяться? Я могу дать тебе двести долларов. Поезжай, отдохни, потом продолжишь учебу.
Я взял деньги, хотя это было непросто – ведь я знал, что он отдавал последнее. Но я был в таком душевном состоянии, что, не уехав сразу, куда глаза глядят, мог бы и свихнуться.
Отправился в Лос-Анджелес с подспудной мыслью найти там какую-нибудь работу, связанную с кино. Но эта идея скоро исчезла. Да мне было все равно. И работать не хотелось. Я слонялся по набережной, валял дурака и пил, очень много пил. Находил парней, которых мучила совесть, что они не были на фронте, и которые были рады заплатить за тебя взамен побасенки о сражениях. Но так длилось недолго. Деньги мои таяли, и в одно прекрасное утро мне пришлось задуматься о том, на что пообедать. У меня вошло в привычку каждый вечер посещать бар Расти Макагона. Это было своеобразное заведение, расположенное на берегу залива, где швартовались торговые суда. Расти оборудовал бар под каюту корабля, с иллюминаторами вместо окон и множеством всяких корабельных атрибутов из бронзы. Последние приводили в бешенство Сэма, негра-официанта, поскольку в его обязанность входило драить их до блеска. Расти участвовал в боях с японцами и кончил войну старшим сержантом. Он знал, что я пережил, и относился
