мерклый квадрат – витраж, задернутый плотными портьерами. Впрочем, для магистра темнота скорее союзник, нежели враг. Все было черно-белым, с зеленоватым оттенком, но хорошо различимым. Даже тот роскошный особняк, где отряд готовился к миссии, казался блеклой пародией с претензией на шик в сравнении с этими хоромами. По всему полу растянулся длинный орнаментный ковер, у драпированных узорчатой тканью стен стояли огромные писаные вазы и сурово-мраморные бюсты неизвестных Вилену людей, или магов; на самих стенах висели гобелены и картины, – его взгляд остановился на самом огромном – от пола до потолка – изображении.
Хотя Вилен никогда не был ценителем искусства, эта картина увлекла его своей, если можно так выразиться, объемной рисовкой, какую он доселе ни разу не встречал. На ней изображался некто мужского пола с мужественными, идеальными, внушающими страх и уважение чертами лица, черными, как сама Бездна, волосами, ниспадающими на плечи, а взгляд странным образом сочетал в себе юношескую дерзость и мудрую апатичность многовекового старца. Облаченный в непонятное – то ли вельможеское, то ли воинское – черное, под цвет волос, одеяние с багровыми вставками, он стоял на, казалось, выпирающей наружу горной вершине, героически поставив ногу на каменный выступ, с вытянутой вперед, приподнятой рукой. В его полусжатых пальцах сосредотачивалась вся мировая Сила. На заднем плане небо затянули черные, испещренные желтоватыми молниями тучи, и лишь над ним зияла расселина, из которой сочились слабые солнечные лучи. Некое труднопреодолимое желание изрезать в клочья, исполосовать это великолепное полотно овладевало Виленом. Рисунок был выполнен таким образом, что создавалось впечатление материальности нарисованного, будто стоит магу – а в том, что это лэр, у Вилена не возникало никаких сомнений – сделать пару шагов вперед, как он окажется в коридоре, рядом с магистрами. Всем своим видом маг как бы возносился над миром, требовал беспрекословного подчинения и в то же время внушал такой благоговейный трепет, что даже дотронуться до пальцев его ног в глубоком коленопреклонении было бы страшным преступлением. Картина заворожила Вилена: по необъяснимым причинам вызывала лютую ненависть, но своей монументальностью вдавливала в пол, не давая даже моргнуть.
Голос Рубаки вернул его в реальный мир.
– Впервые видишь его, да? – неуловимым для человеческого уха, но различимым для магистра шепотом произнес он. – Очередной портрет Этариуса. Со всеми такое происходит, когда впервые его видят. Говорят, что сам его вид, даже нарисованного, вызывает трепет. А по мне так очередной магический фокус. Ладно, пошли, не будем терять времени.
Ступали магистры тихо, осторожно, предварительно проверяя на скрип каждую укрытую ковром доску. Вслушивались. За одной из дверей послышался зажатый чем-то плач ребенка. Они вошли внутрь.
Скрип двери магистры предупредить не смогли. Усыпанная угрями служанка, крепко зажимающая рот младенцу на руках, повернулась к ним. Маленький человечек протестовал –
