стоя у крыльца:
– Клэй.
Молчание.
– Ну и? А как меня зовут, не хочешь спросить?
Но она говорила так, будто давно его знала, и Клэй опомнился и спросил, и девочка вновь подошла к нему.
– Кэри, – сказала она и уже пошла прочь, когда Клэй выкликнул вслед запоздалый вопрос:
– Эй, а как пишется?
Она торопливо подошла, взяла тарелку.
Пальцем тщательно вывела среди крошек свое имя, а затем смеялась, пока надпись не стала едва читаемой, – но они оба знали, что буквы никуда не делись.
Она еще раз улыбнулась ему, быстро, но ласково, и перешла через дорогу к себе.
Еще двадцать минут они лежали на матрасе, лежали молча, и Окружность вокруг них тоже молчала.
И вот что было едва ли не самым горьким.
Кэри Новак отодвинулась.
Села на краю матраса, но, когда поднялась, чтобы идти, вновь наклонилась к нему. Опустилась на колено возле ложа, там, где помедлила, придя, и теперь у нее в руках оказался пакет, что-то обернутое в газету; неторопливо она опустила его, положила Клэю под бок. Ничего не добавляя.
Никакого «Вот, это тебе».
Никакого «Возьми».
Никакого «Спасибо» от Клэя.
И лишь когда она скрылась, он сел, развернул пакет и заглянул внутрь.
Смерть на склоне дня
У Пенелопы все шло неплохо.
Годы текли и утекали.
Она давно покинула лагерь и жила в квартире на первом этаже на улице с названием Пеппер-стрит. Это название было ей по душе.
Работала она теперь не одна: со Стеллой, Мэрион и Линн.
Они работали то по двое, то так, по-разному составляя пары, убирали в разных районах города. Разумеется, она откладывала на подержанное пианино, терпеливо выжидая момента, когда сможет его купить. В своей квартирке на Пеппер-стрит она держала под кроватью коробку от обуви, куда складывала свернутые в трубочку банкноты.
Она совершенствовала свой английский, чувствуя, что растет с каждым днем. Ее надежда прочесть от корки до корки и «Илиаду», и «Одиссею» казалась все более осуществимой. Нередко она засиживалась далеко за полночь, со словарем под боком. Не раз и засыпала за этим занятием на кухне, смяв перекошенное лицо на теплых страницах: таков был ее каждодневный иммигрантский Эверест.
Как типично, вообще-то, и истинно. В конце концов, она же Пенелопа.
Перед ней замаячил успех, но тут между ними встал мир.
Похоже было на две эти книги, и верно.
Когда война вот-вот должна окончиться победой, вмешивается какой-нибудь бог. В нашем случае облитерация.
Принесли письмо.
Там сообщалось: он умер на улице.
Его тело нашли рядом со старой скамьей в парке. Пол-лица вроде бы было засыпано снегом, а рука, сжатая в кулак, застыла на сердце. Это не было патриотическим жестом.
Ей написали уже после
