во мне с начала разговора сидела обида за отца, выходит, я считал, что рукопись точно есть. Мама тоже, по-моему, думала, что есть. Ляля, однако, всё, что собиралась, пока не сказала. Теперь она обратилась к тётке. «А может, Наде с отцом Феогностом поговорить?» – спросила она робко. Тётка отреагировала сухо: «Ляля, это ваша идея или Надина? Надя-то сама хочет этого?» «Надя очень хочет и приедет сразу, я вам за неё ручаюсь, тут дело только в отце Феогносте, согласится он или нет». «Хорошо, – сказала тётка, – завтра я у него спрошу».
Всё сладилось уже к концу недели, когда я встретил Надю во Внуковском аэропорту и прямо, не заезжая к нам, отвез к отцу Феогносту. В аэропорту я её едва узнал, настолько плохо она выглядела. Правда, после беседы с отцом Феогностом она немного воспряла. Ей были сказаны две главные для Бориса и для неё вещи: во-первых, такая рукопись действительно есть, и она существует не в одном, как они думают, а в двух экземплярах – некий человек из той же системы, ни его фамилии, ни должности он, отец Феогност, по понятным причинам назвать не может, снял с неё для своих личных нужд копию. Экземпляр, который хранится в Самарском КГБ, тут Боря прав, действительно скоро будет уничтожен, но копию сохранят при любых обстоятельствах. Это точно, и Бориса на сей счет можно успокоить. Ещё он добавил одну очень странную фразу, Надя её тоже произнесла, но тогда на неё никто не обратил внимания. Отец Феогност сказал: «Мой брат в вашей истории осведомлён лучше меня, но раньше, чем через пять лет обращаться к нему нет смысла. Он даже не станет разговаривать».
Следующим утром Надя уехала домой, и, судя по её нечастым звонкам, с Борисом было чуть лучше. Потом она вовсе замолчала и вдруг недавно мама мне сказала, что она приезжала в Москву, и, хотя пяти лет ещё не прошло, очень просила помочь ей разыскать брата отца Феогноста – с Борисом опять плохо и она боится нового кровоизлияния.
23 мая 1992 г.
Анечка, милая, я продолжаю. Кажется, в семидесятом году, в апреле, незадолго перед днём его рождения, у нас с отцом был один подробный разговор. Весь русский ХХ век отец считал очень жестоким и очень страшным карнавалом, в котором добро и зло без устали менялись местами и так же без устали принимали обличья друг друга. В этом безумии, чтобы просто не сойти с ума, людям давно уже сделалось необходимым установить какие-то градации, упорядочить его, что ли; для себя он всё делит по количеству крови: мало – значит, малое безумие, много – большое. У отца тогда не печатали ни строчки, дома был полнейший мрак, хотя он почти не пил. Старое лежало без движения, нового он не писал, интересовала его в те годы, по-моему, только Библия.
Он говорил мне, что убежден, что все комментарии, все попытки понимания и Пятикнижья Моисеева, и пророков, и Нового Завета должны быть сохранены. Мы не обязаны с ними соглашаться, не обязаны считать их истинными, но это попытки понять, что Господь хотел сказать людям, то есть часть личных отношений между Богом и человеком, и цензуру никто здесь наводить не вправе.
