мы с Костей не предприняли попыток контакта.
Увидев его в толпе, я почувствовал запоздалый стыд – словно позабыл своего друга, хотя на самом деле ни капли не забыл – и побежал, не скрывая радости.
Но уже издали я заметил, что одноклассник изменился.
Он стоял передо мной, мой друг, маниакально увлеченный взрослыми тайнами жизни – друг, с которым мы ходили по улице Ленина, наслаждаясь тенью трусиков под полупрозрачной юбкой какой-нибудь тетки – и в то же время это был совершенно другой Костя.
Каким прежде он никогда не был, но каким останется навсегда.
Это мелькнуло во мне необъяснимым озарением за секунду до того, как мы обменялись первыми словами.
Как ни странно, я мгновенно догадался о причине перемены. Впрочем, ничего странного в том не было; это сейчас, когда утихли страсти и сместились ценности, я бы начал задумываться, что могло изменить человека за какие-то полтора месяца. Но когда единственным смыслом жизни и единственной серьезной ценностью была всего одна, жгучая и непостижимая тайна…
Тогда все стало ясным без слов.
Целый шквал… да какой шквал…
Буря.
Торнадо.
Цунами прокатилась через меня, обдало душным валом чужих впечатлений, подбросило и уронило и ударило – и протащив через чужие обломки, бросило на свой, по-прежнему пустой и неуютный, но почему-то тоже изломанный берег.
– Костя, ты…
Я осекся. Что-то мешало задать вопрос, который всплыл из подсознательных глубин предвидения.
Замолчав, я поднял глаза.
Около школы стояли младшеклассники, которым до сих пор не терпелось вернуться на каторгу парт. Они гомонили, и верхушки букетов колыхались над белыми бантами и фартуками, словно обломки жизни не пенных штормовых волнах.
На отлете крыльца уже ждал, с баяном на плече, наш учитель пения. Высокий, сутулый, в старомодных очках и серой конфедератке, которую носил в любое время года, он напоминал пленного немца, несчастного бывшего бухгалтера, какими их изображали в советских фильмах про войну. Оправдывая свое прозвище «Махорка», баянист сине дымил «беломориной».
На другом отлете сияли ляжки, которые за лето стали еще глаже.
–…Ты нарисуешь мне голую Лидку Сафронову?
Вопрос был глуп и неестественен. Сафронову ребята из определенного круга аттестовали как «первые ляжки школы №91». Но ее чрезмерные окорока мне не нравились – равно как и Косте – мы это обсуждали много раз, разглядывая ее на физкультуре и отмечая, что в трико она хуже, чем в юбке.
Поняв мое смятение, друг повел плечом, не отвечая.
– Я не то хочу спросить, – вздохнув, сказал я. – Ты?..
Я в самом деле что-то понял, сразу и вдруг.
В наших отношениях не имелось табу на обсуждение эротико-теоретических деталей, но делиться чем-то про себя было не принято, взаимный обмен опытами отличался минимализмом.
