иметь аспирантов.
Я также без труда подвизался в УГАЭС, где хорошо зарабатывал левым образом на диссертациях, о чем уже упоминал.
Там я исправно пользовался феноменом человеческого тщеславия: дурам с лицами прачек, только что вылезших из бариновой постели, не хватало отцовских «Мерседесов SLK», им требовались диссертации. За наукообразные обоснования своих потуг – без которых экономическую ахинею не принимал к защите ни один ученый совет – они платили мне по пятьдесят, а то и по семьдесят тысяч рублей.
О таких деталях я вспомнил потому, что они явились результатом моих математических усилий в восьмом классе.
Правда, сама судьба сложилась не совсем так, как намечалось, но этим воспоминаниям еще не пришло время.
Я просто хотел сказать, что восьмой класс оказался для меня своего рода переломным.
Слегка повзрослев, я стал перестраивать жизнь.
2
Я понимаю, что поворот воспоминаний может показаться странным; признаться честно, он слегка удивил даже меня самого.
Ведь если быть последовательным во временнОм отношении, то можно увидеть парадокс мировосприятия.
В очередной момент настоящего я вынырнул из сквера имени Ленина, где в последний раз сидел со своим недолгим другом Костей и, рассматривая незнакомую женщину в эротичных «сапогах-чулках», думал о своей однокласснице и соседке по парте, чьи ноги были лишь чуточку хуже. А расплакавшись на поминках и слегка оглушив себя водкой, я нырнул обратно и оказался уже не там.
Конечно, сквер не являлся координатным центром моих мемуаров, да и Костя ушел из моей жизни. Но одноклассница Таня Авдеенко никуда не делась. Мы только что вместе сдали первые в жизни экзамены и я по старой дружбе подсказал ей на математике.
Но слово «старой» определяет все.
Таня тоже ушла из моей жизни, хотя оставалась рядом до последнего момента в школе №9.
И это тоже казалось естественным.
Мой друг Костя в своем либидо жил по тангенсу. Поднимаясь с нарастающей скоростью вверх, он дошел до точки разрыва и упал в минус бесконечность, таким я наблюдал его в начале восьмого класса. Но в день последней встречи мне показалось, что он опять начал подъем. Этому этапу, скорее всего, предстояло ознаменоваться таким же быстрым стремлением к вертикальной асимптоте и еще одним провалом. А потом новым взлетом и новым падением, и вся его жизнь, должно быть, представляла семейство тангенсоид с бесконечными разрывами второго рода в равноотстоящих точках.
Таких людей я знал по взрослой жизни; они жили лихорадочно и ярко, но почти никогда не достигали ничего серьезного, поскольку нельзя нормально существовать на разрывной кривой.
Я жил почти по синусоиде – по крайней мере, так удавалось в целом. Мое либидо – точнее, зависимость от его реализации – шло вверх, переходило точку максимума и опускалось вниз, доходило
