style="font-size:15px;"> Меня кто-то толкнул.
Я поднял голову, с трудом выталкивая себя из воспоминаний.
Передо мной стоял Пашка.
– Пап, мама просила, чтобы ты с кухни принес заливную рыбу, ей некогда.
– Рыбу… – тупо повторил я. – Ах да… Рыбу, конечно. Сейчас принесу, сейчас.
Я тяжело – не как сорокадевятилетний полный сил мужчина, а как старший друг тестя Павла Петровича – поднялся, скрипнул стулом.
Прошел на кухню.
Принял из рук какой-то девицы в черной косынке огромное блюдо рыбы, показавшееся неощутимым в неожиданно онемевших руках, отнес в комнату и с помощью Нэльки поставил на середину поминального стола.
Ноги держали плохо, хотелось скорее сесть.
Гостей набралась толпа: Ирина Сергеевна всю жизнь проработала в одной школе, проводить и помянуть ее пришли учителя разных поколений и, кажется, бывшие ученики. Для невеселого торжества выбрали гостиную – самую большую комнату в квартире.
Тут был сооружен огромный стол не пойми из чего – я знал, что деду Павлу помогали Петька с Пашкой.
Впрочем, моя голова работала плохо; это стол – огромный и никогда не использовавшийся – испокон веку стоял в другой комнате, именовавшейся столовой. Просто сегодня его еще чем-то надставили, из сцены превратили в футбольное поле.
Мое законное место тут было царским.
Формально я являлся третьи близким человеком Ирины Сергеевны, по рангу после мужа и дочери. Хотя фактически был, пожалуй, первым. По крайней мере, в последние ее годы.
Но сил протискиваться между стеной и чьими-то спинами не осталось. Я сел на ближний угол, как бедный родственник.
И снова обернулся к тещиной фотографии.
Я смотрел и смотрел на ее до смерти знакомое лицо.
Нэлька унаследовала внешность отца – крупный нос, выразительные черты, которые позволяли ей оставаться не по возрасту яркой.
А теща всю жизнь имела трепетный, почти полустертый облик. В лице ее, приятном и уравновешенном, не имелось ни одного штриха, могущего привлечь внимание.
Лицо Ирины Сергеевны всегда оставалось приветливым и замкнутым. Наверное, то был профессиональный отпечаток.
Но глаза…
Глаза Ирины Сергеевны – не очень большие, но очень выразительные – всегда смотрели печально. Впрочем, возможно, это казалось сейчас только мне.
Портрет увеличили из рук вон плохо; на нем остались точки и царапины, которые фотограф поленился устранить, имея современные способы обработки.
Но глаза Ирины Сергеевны казались живыми.
И были грустными. Очень грустными.
Я смотрел на них и ощущал, как от портрета что-то передается мне.
И на моих собственных глазах наворачиваются слезы.
– Это уже черт знает что, – сказал я сам себе.
Какая-то соседка
