с Боровцевым. Жены их где-то пасутся сами по себе, а они сиамскими близнецами перемещаются от стола к столу по всей гостиной – должно быть, Райский, справляя свои обязанности хозяина, Боровцев с ним в пристяжку, – и вот настает наша очередь. Но около нашего стола – два свободных стула, и они не просто приостанавливаются, а садятся.
– Что, как вам мой вокал? – с ходу интересуется Райский, убирая рукой со щеки свои длинные крашеные волосы. И, не дав никому ответить, без паузы продолжает: – Я очень доволен. И вещь чудная написалась, и голос у меня сегодня – тьфу-тьфу-тьфу. – Наклонившись, он стучит по ножке стола.
– Великолепно, Инок. Просто улет, нет слов! – тотчас отзывается Гремучина. Оказывается, она тоже имеет право называть его так. – Мы вот с Дунечкой, – кивает она на мою радость, – сидели, слушали – обалденное впечатление, настоящий кайф!
– Настоящий, подтверждаю, – светясь радостью разговора с Райским, подтверждает Евдокия. Если до этих своих слов она так и не чувствовала, то, произнеся их, уверовала, что кайф, и со всею искренностью. Слово – страшная вещь; пусть изреченная мысль – откровенная ложь, но, запечатленная в слове, эта мысль заставляет тебя полагать ее истинной.
– А ты что? Тебе как? – спрашивает меня Райский, и мне становится понятно, для чего он обходит столы. Не столько по долгу хозяина, сколько желая усладить уши похвалой.
– Ты неувядаем, Кеха, – лгу я самым откровенным образом – в надежде, что не буду продан Гремучиной. В Евдокии я не сомневаюсь. Признаться, что не слышал его, было бы равнозначным самоубийству, концом наших отношений. – Такое ощущение, ты все идешь в рост и в рост. Ощущение нового слова. И не только для тебя, а в самом широком смысле. Для всей нашей музыкальной культуры.
Боровцев сидит рядом и молчит, лицо его непроницаемо. Профессионал. Райский, как говорится, – культовая величина, лицо неприкасаемое, и что бы Боровцову иногда ни хотелось подумать о нем, он не позволит себе думать о Райском хотя бы с оттенком негатива.
Сам Райский в ответ на мои слова расцветает.
– Да, Лёнчик, знаешь, ты попал в самую точку. Мне до сих пор хочется нового, нового. Говорю себе: разработаю вот эту жилу, сколько тут еще невыработанного… а начинаю писать – и на: уводит на эксперимент, идешь на разведку боем…
Он делается благостен, в выражении его лица появляется мечтательность. И несколько минут, не умолкая, Райский говорит о своем творчестве. После чего выясняется – он присел к нам не только для того, чтобы послушать похвалы в свой адрес:
– А где Женя? – неожиданно спрашивает он. – Я видел, он тут с вами был.
– Ой! – восклицает Гремучина. – Ну это жена его, знаешь же. Утащила. Больше не хочу! Пойдем! Сейчас же!
Райский меняется в лице.
– Что ты говоришь? – тянет он. – Вот так? Что же ей так у меня не понравилось?
Я спешу опередить Гремучину. Я опасаюсь, она сейчас примется объяснять уход Евгения Евграфовича со всею достоверностью,
