можно было сказать в лицо и киргизу – он бы не обиделся.
Мы уезжаем от Райского в седьмом часу утра. Голова у меня болит, движения, как ни пришпоривай себя, вялые, медленные, будто ты движешься в воде, и, устраиваясь за рулем, я думаю о том, что, как ни хочется поскорее оказаться на месте, надо будет тащиться помедленнее. Моя радость тоже спеклась, поминутно зевает, но настроение у нее – про такое говорят, будто выиграла миллион в лотерею.
– Я подремлю пока. Поосторожней переключай скорости, не толкай, не буди без необходимости. – говорит она, устраиваясь у меня на плече.
Я давлю на педаль газа, на педаль тормоза, переключаю скорости – и думаю о минувшей новогодней ночи. Но о чем я ни думаю, все мои мысли возвращаются к одному человеку. К Евгению Евграфовичу. К «Жене», как называют его Райский с Гремучиной. Что свидетельствует об их весьма неформальных отношениях с ним. Которые, надо полагать, так же, как и мои, далеки от бескорыстия. И возможно, еще более далеки, чем мои. Раньше бы я того не просек, теперь для меня это элементарно. Но вот для меня самого случившаяся встреча с Евгением Евграфовичем совсем даже не удачна. Совсем неудачна, совсем. Лучше бы нам было не встречаться у Райского. Надо молить Бога, чтобы она не принесла никаких неприятных последствий. Тем более что я стал обладателем тайны его семейной жизни…
6
К выпускному вечеру в седьмом классе Лёнчик заузил брюки черного польского костюма, который, отстояв четыре часа, они с матерью купили в магазине «Одежда» «стоквартирного» дома, и, с трудом протолкнувши ногу в отверстие штанины внизу, отправился в школу за свидетельством об окончании семилетки в них. Еще раньше, в самом начале седьмого класса у него появился чешский пиджак из твида, который они с матерью купили в той же «Одежде», пиджак был черно-зеленый, в мелкую клетку, длиннополый, как у настоящих стиляг, и он весь год ходил вместо обрыдшей школьной формы в нем, ставши школьной знаменитостью. Но брюки у него были обычные, от школьной формы, с широкими штанинами, а Борька Липатов из восемнадцатой квартиры и Вика Зильдер уже ходили в зауженных. Только они появлялись в них лишь во дворе, в школу не решались, а он решился, и оказался на вечере в зауженных единственным.
Зауживал брюки он сам, вручную, мать отказалась. Лёнчик весь искололся, прошивая шов, но полученный эффект, когда появился в школе, оправдал все мучения. «Даешь, Лёнчик! Вот это дудочки!» – в классе не осталось ни одного парня, кто бы не оценил его брюк. Девочки в глаза не говорили ничего, но шептались за спиной. «Совсем стилягой стал», – слышал Лёнчик их шепот и упивался им. Саса-Маса его тоже осудил: «Любишь гусей дразнить! Ищешь неприятности себе на голову?»
Лёнчик не хотел неприятностей на голову. Но желание быть выделенным было сильнее. Ради этого ощущения он готов был и к неприятностям. Впрочем, он их не очень боялся. При выдвижении в совет пионерской дружины, в председатели отряда, в звеньевые он теперь всегда брал самоотвод – так что его нельзя было снять ни с какого поста, а в свидетельстве об
