гроши помогал и многочисленным бедным родственникам, и тем малознакомым людям, о нужде которых подсказывало ему сердце. Он окончил духовную семинарию в Туле, но пошел по другой линии. Еще семинаристом давал уроки детям советника тульской палаты государственных имуществ Глеба Фомича Соколова, на дочери которого – Надежде Глебовне – и женился.
Детство свое я помню с ранних лет, но в родственных связях и взаимоотношениях не разобрался и по сей день. Помню только, что верховодил в семье дед Глеб Фомич. Родители мои предпочитали не ослушиваться. При императоре Николае Павловиче он получил высокий чин, дворянское достоинство и право на пансион. Поэтому к своему благодетелю относился с величайшим почтением и не сомневался в его непогрешимости. Иными словами, Силыч, он знал свой шесток, не высовывался и, по вашему разумению, был счастлив. Отец мой Иван Яковлевич был раскрепощеннее духовно, но зависимее в бытовом отношении. Да, дед был откровенным монархистом, но судить я его за это не могу, потому что и сейчас думаю, что эта форма правления соприродна эгоистической человеческой сущности да и отвечает национальным особенностям русского характера, по преимуществу крестьянского. Мужик же русский, Силыч, постоянно подчиняясь велениям природы или противоборствуя им, привык опираться на собственные силы, монархизм у него в крови и иного строя он не мыслит.
Отблеск света керосиновой лампы, которую в последний заход за добавкой Глеб поставил на подоконник окна, падал на скамейку и на его лицо. Я глядел на него, но оно было невозмутимо. Позднее, когда появились очерки Успенского «Крестьянин и крестьянский труд» и «Власть земли», в которых он напрочь уничтожил политические амбиции народников-революционеров, рассчитывавших на бунтарское начало мужика, я понял, что эти мысли бродили у него ранее.
– Я не сужу деда и потому, – продолжал Глеб Иванович, – что он проявлял заинтересованность в моей судьбе. У Надежды Глебовны, моей матери, хранилось дедово письмо по поводу моей неустроенности, в котором Глеб Фомич советовал моим родителям уделять сыну больше внимания. Строчки эти засели в моей голове. «Школа нужд, – писал дед, – есть школа мудрости. Быть может, пройдя эту школу, Глебушка выйдет, как злато из горнила, с прекраснейшей нравственностью и блестящим, возвышенным умом. Если вам нечем с ним поделиться, то, по крайней мере, пишите ему как можно чаще, утешайте и ободряйте его, чтобы он, по крайней мере, не унывал и возложил все свое упование на бога».
Я, Силыч, возложил упование на бога, и он помог мне пройти сквозь Растеряево царство, сохранив в душе веру в добро, не растратить попусту нравственные силы. А все должно было вести к этому.
То, о чем я писал в «Нравах Растеряевой улицы», да и в «Разоренье» тоже, я ничего не выдумывал. Все имеет под собой документальную основу, я только каким-то образом оправлял ее, огранивал, что ли, если воспользоваться красивым словом, которых я терпеть не могу. Вы мне не поверите, Силыч, у меня очень сложное отношение и к Гоголю, и к Ивану Сергеевичу Тургеневу. Мой плебейский
