глобус, голова была покрыта толстыми рыжими волосами и обладала щеками до такой степени крепкими и глазами, сверкавшими таким металлическим блеском, что при взгляде на него непременно являлось в воображении что-то железное, литое, что-то вроде пушки, готовой к выстрелу. Эта кованая физиономия была вся налита кровью, которая до хрипоты стиснула его шею и выдавливала наружу огромные серые глаза, которые могли поразить человека даже неробкого десятка.
Маленький, как пуговица, нос и выпуклости щек были настолько разрисованы синими жилками, что напоминали собою географическую карту дельты Волги. Общее впечатление физиономии завершалось огненного цвета усами, которые торчали наподобие турецких сабель.
Вся эта живописная неповторимость облекалась, независимо от сезона, в старую солдатскую шинель с разнокалиберными пуговицами и воротником, затянутым до невозможности. На голове Хрипушин носил фуражку, внутри которой помещался платок.
Я думаю, вам нетрудно представить, каким нравственным монстром было это чудовище.
Вот вы, Силыч, говорите, что при крепостном праве жизнь имела какую-то устойчивость… Да, имела. Но эта устойчивость пахла мертвечиной, большой гнилью, в этом мире не возникало попыток мыслить. При всем моем незлобливом характере я возненавидел этот ваш устойчиво-счастливый мир, эти огороженные заборами и собачьей злобой собственные домишки, эти завалинки, оплеванные подсолнечной шелухой, эту вековечную покорность нужде, это раболепное поклонение рублю и силе, эту обреченность на смерть еще до рождения. Нет, Силыч, освобождение пробудило мысль, дало толчок внутреннему движению жизни. Теперь ее уже трудно остановить. А вот в каком направлении она двинется, это нам с вами еще думать и думать.
Ну да ладно, завтра на зорьке вставать, пора ложиться. – Глеб тяжеловато поднялся, долго смотрел в июльское звездное небо и, взяв меня за руку, повел в дом.
– Ну, Силыч, не проспите рыбалку. Утро вечера мудренее…
4
После дороги и возлияний спали мы крепко. Когда забрезжил рассвет, я вышел в коридор, ополоснул руки и лицо и прошел в комнату, где мы трапезовали. На столе стоял уже нагретый самовар, под свежим рушником немудреная закуска: сыр, вареные яйца, свежая зелень. Ранним утром да после позднего ужина завтракать не хотелось. Я выпил бокал крепкого чаю, прихватил папиросы и вышел во двор.
Глеб с неизменной папиросой уже сидел на вчерашней скамеечке. Молча кивнул, чтобы громкими приветствиями не разбудить Александру Васильевну. Потом отвел меня от окна и негромко сказал:
– Давайте, Иван Силыч, пока учителя нет, пройдемте по нашей деревеньке.
Рассвет только проклевывался. Было свежо, даже прохладно.
Каких-либо достопримечательностей деревенька не имела. Холмистые поля спускаются к речке, не широкой и не глубокой. Берега ее кое-где покрыты кустарником, кое-где болотце и песочек, а на дне густая
