войну 1812 года церковь осквернили французы, устроив в ней стойло для лошадей, о чем русские помнили и в девятнадцатом веке. Богослужение в ней с момента ее освящения совершали грузинские священники.
– Там погребены, – вводил меня Глеб в историю села, – потомки имеретинских царей князь Дмитрий Егорович и дочь его Мария Багратион, князья Дмитрий Павлович, Михаил и Петр Дмитриевичи и княгиня Елисавета Михайловна Цициановы. Но не только историческими именами, Иван Силыч, славно село, а умением гулять и веселиться. А что под этим понимается на Руси, вы знаете не хуже меня. У меня в прошлый раз тоже не только по усам текло, – Глеб улыбчиво пригладил усы, – но кое-что и в рот попало… Успеть бы к обедне, когда и начинается основной праздник.
Отдаленные переулки Москвы, по которым нам пришлось ехать, все больше и больше напоминали уездный город, а в иных закоулках стук и дребезжание калибера вызывали появление чего-то столь неожиданного, что отдергивались занавески на окнах, а иногда открывались и сами окна, заполонявшиеся изумленными физиономиями, которые пока что еще не успели приобщиться к веселью. А уж собаки тем более не могли упустить случая, чтобы выразить преданность своим хозяевам: они с остервенением бросались в подворотни и захлебывались лаем.
Извозчик наш, склонный к покою и философским размышлениям, реагировал на них лениво:
– Эко их развезло…
Глеб Иванович слушал собачий брех смиренно. С неизменной папиросой он внимательно глядел по сторонам, видимо, вспоминая минувшее. Потом проронил:
– Вот, Иван Силыч, жизнь идет, а ничего не меняется. Все то же Растеряево… Кабаков вот только прибавилось в громадной прогрессии.
Кончился последний закоулок Москвы, и колеса покатились по Ходынке. Открылось огромное поле, на котором в разных направлениях белеют протоптанные тропинки.
В стороне пасется одинокая лошаденка. Заслышав стук, она поднимает голову, потом опять прыгает по траве, глухо стуча спутанными ногами.
Тучи мух преследуют нашу клячу, которая поминутно отмахивается и судорожно бьет задней ногой.
– Экая пропасть! – отмахивается от мух извозчик.
– А отчего это? Не знаешь ли? – интересуется у него Успенский.
– Мух-то?
– Конечно, – отвечает Глеб на вопрос.
– Да от лесу, надо быть.
– Как от лесу?
– Знамо от яво. В лесу-то какой гадины не бывает! Теперича, вишь ты, вот на дубу; дуб-то есть…
– Ну? – пытается понять Глеб логику размышлений извозчика.
– Ну, дуб это, осина тоже… сосна… А то орешник, девки по орехи ходят.
– Ну, так что же? – уже с недоумением и раздражением спрашивает Глеб.
– Стало быть, всякое произволение в ём… в лесу-то.
– Так мухи-то отчего же? – уже злится Успенский, выбрасывая докуренную папиросу.
– А господь их знает… – невозмутимо
