о Марсе – мечтать! Мы мечтаем о нем.Коммунистам и это не область фантазий[10].
Звучало красиво. Не скрою, меня тогда это впечатляло.
К сожалению, мне рассказывали, что во время так называемой «борьбы с космополитами» в Литинституте Солоухин не раз тоже размахивал этим кулаком, разоблачая соседей по общежитию.
Человек он был очень разный. Несмотря на свою партийность с 1952 года, предполагавшую атеизм, вернувшись в родное село Алепино и походив по Владимирщине, Солоухин неожиданно начал собирать иконы, когда их, правда, можно было купить по дешевке… Вся «деревенская проза» практически произошла от его повести «Владимирские проселки», где появились у него новые нотки – и собственной вины перед русским крестьянством, и вины государства, о чем и говорить-то отвыкли. Я ему даже послал восторженную телеграмму на «Новый мир», забыв его неожиданные когда-то нападки на меня. Но он продолжал дарить читателям неожиданности, порой взаимоисключающие, иногда и неприятные. Таково было его выступление, уже автора «Владимирских проселков», против романа Пастернака «Доктор Живаго». Когда я в одной статье упрекнул его в том, что он отмалчивается от этой вины, он опять-таки преподнес неожиданность не из приятных. Ответил мне статьей, что не чувствует себя виноватым, и оправдывался тем, что время было такое, и он сам был такой, и многие другие были такими. Это мне нравственно было непонятно и чуждо. Меняются времена, но понятие совести нет. Я наслышан был о его новых изменениях – из правоверного ленинца он превратился в правоверного монархиста, но я не хотел в эти изменения вникать, уже устав от них и не доверяя им. Солоухин на какое-то время выпал для меня из понятия «национальная совесть». Я даже, признаюсь, перестал его читать. Единственно, какое классическое определение к нему, казалось, подходило – это из «Братьев Карамазовых»: «…широк человек, широк, я бы сузил».
Солженицын, например, – это человек-подвиг. Но я был с ним по некоторым вопросам, например по национальным, несогласен, ибо здесь его взгляды были непоправимо имперскими, и будущее России он искал в прошлом, например в земстве, рассматривая наше завтра и послезавтра не в контексте развития всечеловеческой цивилизации, а обособленно, замкнуто. Тем не менее Солженицына из национальной совести не вынешь: его имя – это одно из ее вечных слагаемых, хотя бы за то, что он собрал «Архипелаг ГУЛАГ», как антологию страданий нашего народа, чтобы они больше не повторялись.
Но как футуролог, мне лично ближе Сахаров, думавший гораздо шире, видевший перспективу России, объединяющую лучшее, что было в человечестве, из всех его политических систем, философий, религий, отминусовывая все их ошибки и преступления, включая прежде всего самое главное – войну. Многие шарахнулись от малопонятного слова «конвергенция», замахали руками – идеализм, народ не поймет, а ведь это разумнейшая идея, хотя и нелегкая. Сахаров был не просто идеалистом, а идеалистом-прагматиком, и будет ошибкой относиться
Цитирую по памяти. –
