Клодию, чей смущенный взгляд оказался красноречивее всяких слов. Про себя же он отметил, что служанка весьма недурна собой.
– Змеи? – улыбнулся Калум и подстегнул коня. – Не змей надо бояться…
Не договорив, он резко остановил коня, узрев настоящее побоище. Посередине истоптанного куска поля стоял крестьянин, вокруг которого лежала груда змеиных тел. В сторонке, в десяти-двенадцати шагах от места побоища виднелась узкая борозда, исчезающая в высокой пшенице.
– Господин, ступайте куда ехали, а мне не мешайте.
Всучив палку сыну, крестьянин выпрямился, посмотрел на него недобрым взглядом, подобрал мотыгу и прошел к борозде, продолжив ранее начатое дело.
– А ты дерзок, крестьянин.
– Если хотите наказать – наказывайте. Если хотите убить – убивайте… все равно мы не жильцы.
Сплюнув, Калум направил коня к крестьянину, мимоходом бросив взгляд на крестьянского сына.
– А сына, стало быть, сиротой оставишь?
Отставив мотыгу, крестьянин выпрямился и посмотрел на Калума взглядом, полным горечи.
– Если вам не все равно, угодно ли господину проявить милосердие к моему сыну?
– О каком милосердии ты просишь?
– Убейте сына вслед за мной – что одним, что двумя, от вас не убудет, господин.
– Дурак, это милосердие не по мне! Ответь-ка лучше, что ты задумал?
– Забор хочу поставить, а то от змей никакого спасу.
– Мой тебе совет – как увидишь в небе Западную звезду, ноги в руки и прочь из королевства!
– Господин, вы про нечисть из пророчества?
– Про нее самую.
– Эх, куда ж бежать-то!? – усмехнулся крестьянин, обведя рукой
бескрайние поля пшеницы.
– Куда бегут люди, туда и ты беги.
– Господин, здесь мой дом, и здесь могилы моих предков.
– Ну, что ж, тогда Боги тебе в помощь.
Бросив последний взгляд на крестьянского сына, судорожно сжимающего в руках палку, Калум повернул коня к тракту. Быстро преодолев расстояние в несколько сотен шагов, Калум добрался до таверны «Два пескаря», первого на его пути питейного заведения. Двухэтажная, с мастерской и небольшой конюшней, рассчитанной на пяток лошадей, она ничем особым не выделялась, разве что отменными карасями, да Рыжебородым стражем. Так прозывали глубокого старика, в любую погоду восседавшего на стуле перед входом в таверну. Высокий, с пожелтевшей от времени бородой до пят, с изможденным лицом и тусклым взглядом серых глаз, старик создавал гнетущее впечатление на любого, кто объявлялся на пороге таверны. И, каждого ждал один и тот же вопрос: «Живой или мертвый?» Люди суеверные, видя ничего не выражающий взгляд старика и устремленный в них узловатый палец, от такого вопроса содрогались. Кто бросал монетку, дабы умилостивить старика, кто прибавлял ходу, содрогаясь телом от одного вида старика. Были и такие, кто считал старика сумасшедшим, и потому не обращали на него никакого
