сновидения, но в то же время нельзя было просто отмахнуться от этих диалогов. Они были со мной.
Потом отделился ещё один похожий источник, но немного другой. Тот, первый, был словно Критик, он просто был недоволен моими действиями, не принимал объяснений и оправданий. А второй был словно продолжением первого. Он был Злыдень, он появлялся тогда, когда у Критика кончалось терпение слушать мои отговорки. К тому моменту я уже заливалась рыданиями от осознания собственной вины и увечности как человека. Этот Злыдень словно бы рычал:
– Отвр-р-р-ратительная др-р-р-рянь! Гр-р-р-рязная пр-р-р-ридурочная мр-р-р-разь!
Захлёбываясь слезами, я не могла спорить с этим. Я слушала и слушалась этих мыслей, сгорая от ненависти к своей жизни и себе. Меня душила злоба на себя и желание исправить вину как угодно – наказанием? Да, наверное. Я стала кусать свои пальцы, руки – до синяков, до крови. Это помогало не завыть в голос от всех мыслей в моей голове.
В школе я стала резать руки.
Потом появился более тихий голос, Тихоня. Она успокаивала меня. Говорила, что всё поправимо. Все могут совершить ошибку. Но их надо исправлять. Ошибки надо зачеркнуть или вырвать лист – избавиться от них.
– И ты тоже могла бы всё исправить. Надо только найти в чём ошибка.
– Как в чём? Очевидно, кто именно виноват во всей этой истории. Очевидно, – говорил Критик.
– Дрянь, грязная мразь, – Злыдень рычал на два тона ниже.
– Я не могу, не могу это исправить… Не могу… Что я могу? – мне хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать все эти роящиеся в моей голове как стая жирных мух мысли. Но они возникали изнутри, словно из какого-то внутреннего источника. И были одновременно частью меня и чем-то совершенно посторонним.
Мне хотелось спрятаться, куда-то деться от них. И я стала запираться в ванной как тогда, когда мне приходилось избегать отца. Становилось немного легче: находясь в крошечном помещении я успокаивалась, могла заниматься уроками, читать. Я старалась ложиться спать максимально поздно, чтобы тут же засыпать от усталости. Иначе в моих мыслях могли снова возникать какие-то посторонние идеи, которые становились навязчивыми и часто агрессивными. Кто-то из этих внутренних голосов начинал предлагать разделаться со всеми ошибками разом.
– Подумай, это же исправит столько всего, – как будто даже ласково и как-то заботливо шептала Тихоня.
– Ты портишь всё, абсолютно всё, к чему только прикасаешься. Тихоня права, надо просто устранить источник всех проблем, – Критик всегда рассуждал так подчеркнуто аргументированно, что я не могла ему возразить. – Давай, действуй. Или ты и этого тоже нормально сделать не можешь? Что же ты за человек такой. Как можно так всё портить?
– Давай, давай, мы сейчас всё исправим, правда? Мы пойдём и всё исправим. Всё будет в порядке, – нашёптывала Тихоня, и я слушалась её.
– Что?.. Но как? Как я могу всё исправить? Мне страшно…
– Давай просто попробуем, хорошо? Иди на кухню, возьми нож.
И
