листва, наконец камера телефона поймала оранжевые круглые фонарики среди веток:
– Ух, ты! Мама! Настоящие апельсины!
Подошла Маша и с любопытством вгляделась в экран:
– Олежек, это померанцы. Ненастоящие апельсины.
– Померанцы? Они померли?
– Ну, что ты… Просто декоративные. Для красоты. Ну, их не едят.
– А что делают?
На мониторе вновь появляется небритое лицо Павла:
– Привет, родная!
– Привет! – Маша поправляет прическу.
– Олежек, сначала померанцы цветут. Это очень красиво. И здорово пахнет. А потом появляются плоды – горькие апельсины. На них смотрят. Не едят. Понял?
– Понял. Висит груша – нельзя скушать.
Павел вытирает выступившие от смеха слезы:
– Никогда за словом в карман не лезет!
После разговора с Пашей и ужина мы с Олежкой садимся читать. Сначала я читаю ему, потом он мне. В финале – каждый сидит за своей книгой. Сын – крутясь и бормоча себе под нос, за столом. Я – в любимом кресле под торшером с деревянным резным стержнем.
«Многие из наших сограждан, к примеру, подпали под ярмо иного рабства, эти, что называется, находились в прямой зависимости от вёдра или ненастья. При виде их начинало казаться, будто они впервые и непосредственно замечают стоящую на дворе погоду. Стоило пробежать по тротуару незамысловатому солнечному зайчику – и они уже расплывались в довольной улыбке, а в дождливые дни их лица да и мысли тоже окутывало густой пеленой. А ведь несколькими неделями раньше они умели не поддаваться этой слабости, этому дурацкому порабощению, потому что тогда они были перед лицом вселенной не одни и существо, бывшее с ними раньше, в той или иной степени заслоняло их мир от непогоды».
Я опускаю книгу на колени. Верно подмечено. В контакте пестрит фотографиями цветущих веточек, первой мать-и-мачехи, набухших побегов, капель дождя на стекле, теней на асфальте. Этакий новый вид искусства – острый позитивизм. Мы чувствительнее воспринимаем сейчас каждый вдох кислорода, каждую новую травинку во дворе, каждый утренний крик птицы. Удивительная книга. Какой год создания? Хм, тысяча девятьсот сорок седьмой. А пишет, как про нас.
Хорошо, что я Паше ничего не сказала про Лилю. Не смогла просто. Мы стараемся говорить о хорошем. Вернется – расскажу.
Читаю дальше:
«Если случайно кто-нибудь из нас пытался довериться другому или хотя бы просто рассказать о своих чувствах, следовавший ответ, любой ответ, обычно воспринимался как оскорбление. Тут только он замечал, что он и его собеседник говорят совсем о разном. Ведь он-то вещал из самых глубин своих бесконечных дум все об одном и том же, из глубины своих мук, и образ, который он хотел открыть другому, уже давно томился на огне ожидания и страсти. А тот, другой, напротив, мысленно рисовал себе весьма банальные эмоции, обычную расхожую боль, стандартную меланхолию. И каков бы ни был ответ – враждебный или вполне благожелательный,
