ге не знали, а может, знали гораздо больше, чем самые близкие друзья. Тогда я не имела точных сведений о том, какая у него семья, где он родился, вырос. Мы редко виделись, и при встречах говорили на разные философские темы. Обсуждали самые высокие вопросы, сидя на скамейке, на кухне, в автобусе, перешептывались даже в театре во время спектакля. И каждый разговор мы считали самым главным в мире, а это – чертовски приятное чувство.
Я спросила его, что такое война. Он немало времени провел в полевых условиях, в опасности, с тысячами людей, которые зачем-то поставили на кон свою жизнь. Дослужившись до чина капитана, он так и не смог дать ответ на мой вопрос, который сам ставил себе не раз. Единственное, что он точно мог мне сказать, что война – это не жизнь. Границы между такими острыми понятиями как жизнь и смерть там сливаются в одну темную дорогу, и, идя по ней, никто не может понять ее направления. Иногда непонятно, что лучше – погибнуть, знать, что это может случиться в любой момент, видеть, как по страшной лотерее кому-то другому достается несчастье или остаться в живых, осознавая происходящее. Но он понял, что такое жизнь, и это гораздо более ценное знание.
Я тоже думала над этим вопросом, как и все остальные люди. Еще ни одному человеку не удалось придумать универсальное определение для этого феномена. У кого-то свое восприятие, кто-то копирует восприятие другого, кто-то не думает об этом, и это тоже точка зрения. Жизнь можно сравнивать с чем угодно. Хоть с автобусной остановкой, хоть с птицей. И все будет точно ее описывать. Неизвестно даже, благодарить ли кого за нее как за дар, воспринимать ли как долг или необходимость или просто плыть по течению. Кстати, река – тоже отличная метафора.
Капитан Моррисон взял сигарету. Иногда он шутил, что живет ради тех мгновений, когда подносишь горящую зажигалку к сигарете и делаешь затяжку. Часто он говорил, что самое лучшее на свете – это понедельники, потому что каждый из них начинает маленькую жизнь. Но в последнее время он перестал различать дни недели, и идея понедельников утратила всякое значение. Я всегда жду понедельников, начала лета, зимы и весны, жду, когда потеплеет или похолодает, жду какого-то звонка и встречу. И пока я чего-то жду, я живу. Не представляю, что будет, когда я перестану ждать. Наверное, ничего – все прекратится.
Я не знала, о чем сейчас думает Моррисон. Я заглядывала в его ставшие ироничными глаза, в его смягчившиеся черты лица и видела, тем не менее, в нем необъятную внутреннюю силу. Мне казалось, что для этого человека нет ничего невозможного, но знала, что сам он с этим не согласится. Он часто мне говорил, что на свете есть масса невозможного, и нужно это осознавать. С одной стороны для того, чтобы помнить, что мы – не боги, а только их подобие, с другой, чтобы совершать великие вещи. Осознание невозможного дает возможность больших поступков и совершений. Невозможно вычеркнуть прошлое, но возможно научиться жить с ним. Невозможно быть кем-то другим, но возможно изменить себя. Невозможно знать все, но возможно охватить какую-то часть. Меня всегда восхищала эта позиция.
Я попросила сказать, что же он все-таки думает о жизни. Удивительно, что он нашел точное для себя определение. Он поправил меня, сказав, что оно точно для всех. Я не поверила, но увидев его серьезный взгляд, засомневалась. Я ждала, когда он мне все-таки скажет, но он попросил подождать, пока докурит свою сигарету.
Вдруг девушка, сидящая все это время за соседним столиком, вскочила и крикнула на все кафе «Жан-Поль!!!» молодому человеку, застывшему в дверях. От неожиданности, проходившая мимо официантка споткнулась и ударила Моррисона по руке. Его недокуренная сигарета отскочила и упала в кофейную чашку.
Мы засмеялись, и я больше не просила его отвечать. Быть может, это был знак, что этот ответ находится где-то рядом с кофе и сигаретами?..
Моррисон
Один мой хороший знакомый повторял мне всегда, что, когда мы чего-то ждем, мы живем. Пусть даже понедельника или выхода очередного фильма, который потом разочарует, звонка старой знакомой или наступления темноты. Ждать важно. Ожидание – это движение, это устремленность к чему-то важному или пустяковому, это порыв и повод для учащенного дыхания. Мой знакомый в свое время был военным, а теперь у него книжный магазин. Он любил вспоминать свою службу, но он ни разу мне не сказал ни одной точной детали о том времени. Капитан Моррисон всегда говорил метафорами. Казалось, он не рассказывал ничего, но послевкусие от бесед с ним длилось неделями. Мои мысли бродили вокруг его фраз, мои глаза открывались все шире. Я удивлялась, грустила, рыдала и хохотала до упаду от его рассказов. Ни одного имени, сплошные местоимения, но все это вечно приводило меня в восторг. Со временем, я стала перенимать его привычку говорить, а еще чаще – его привычку молчать. Он молчал даже тогда, когда ему было что сказать, когда все вокруг ждали от него намека или пояснения. Иногда это выводило собеседников Моррисона из себя, они считали, что он не воспринимает их в серьез. Но я знала, что в его молчании тоже заложен смысл. А потом вдруг он начинал говорить. В те моменты, когда этого никто не ждал, посреди вечера, останавливая песню Коула Портера или перебивая
