все мысли. Тупое чувство, безрадостно повторял он. Было видно, что он не любил говорить о том секундном происшествии, но даже мне было заметно, что время укутывало успокаивающим покрывалом и этот уголок памяти Моррисона.
Обычно, после того как он вспоминал тот эпизод, он начинал теребить пальцами край своей одежды или что-то, что попадалось под руку, но лицо его оставалось спокойным. Я догадывалась о силе его внутреннего волнения, и это никогда не было для меня указателем его слабости. Скорее, необходимой доли чувствительности его натуры. Он умело маскировал свои душевные терзания, но делал это по-своему: он всегда оставлял лазейку для того, кто искал с ним искренней беседы. Мое же лицо всегда отражало оттенки моих беспокойств. Я не могла скрыть своего нетерпения во время нашей первой встречи после отправки моего письма. Тогда мы сидели в кафе. Я даже не знала, успел ли он прочитать современные «Страдания юного Вертера». Я ждала от него конкретного ответа, объяснения, вывода, а лучше – прямого указания на то, как мне жить дальше. Достигнув определенного возраста, я старалась принимать решения самостоятельно, но иногда в моей жизни случались моменты, когда мне хотелось, спрятаться за чью-то спину. После того, как в моей жизни появился Моррисон, таких моментов стало гораздо меньше.
Моррисон смотрел на меня своими приятно вязкими зелеными глазами, и от его взгляда исходила добрая ирония. Он протянул мне конверт, сказав, что это будет справедливо. Но это было не мое письмо: конверт был несколько тоньше, а его края были красиво отделаны бордовым узором. Я сразу догадалась, что в нем. Имена, факты, размышления, чувства, последовательно изложенные и чудесным образом уместившиеся в бело-бордовый конверт. В тот день в моих руках оказалась история Моррисона.
Тогда, за кофе, мы так и не поговорили ни о чем конкретном. Моррисон слишком любил метафоры, он предпочитал отдаляться от объекта как можно дальше, чтобы лучше его понять. Но он сказал мне, что я пережила историю, которая стала на данный момент самой большой в моей жизни, убедив меня тем самым в том, что прочитал мое письмо. Даже об этом он не сказал с надлежащей прямотой. Он не спешил меня утешать и настраивать на положительный лад, а, напротив, отметил важность приобретенного опыта. Как и все настоящее искусство, настоящая жизнь тоже строится на боли и переживании. Моррисон утверждал, что жизнь, прожитая без страданий (при условии, что это вероятно), не считается полноценной. Тяжелые чувства и негативные эмоции занимали равное место со счастьем и радостью в его миропонимании. Мне особенно нравилось в его рассуждениях то, что он не называл несчастья расплатой за лучшие мгновения жизни, а страдания – обратной стороной любви. В его представлении не было никаких обратных сторон или баланса хорошего и плохого в каждой человеческой жизни. Я не раз была свидетелем того, как собеседник Моррисона говорил о том, что все хорошее и плохое возвращается так или иначе каждому. В те моменты мой друг лишь слегка приподнимал
