легче. Сам Моррисон часто шел в обратном направлении.
Моррисон всегда подчеркивал важность прошлого. Он любил свои воспоминания, потому что они принадлежали только ему. Они заменяли собой страшные моменты реальности, смягчали ее неистовые удары. Воспоминания вдруг проявлялись в сознании Моррисона то во время боевых действий, то в другие темные дни. Со временем, они утратили всякую точность и разбились на отдельные фрагменты, а память оттачивала и шлифовала в них каждую мелкую деталь. Моррисон часто не понимал, почему именно те или иные фрагменты оставались в его голове. Порой, это были бессмысленные вещи, вроде образа уставшей замерзшей женщины на автобусной остановке. Тогда ему, кажется, было двенадцать лет. Он до сих пор хорошо помнил ее лицо: доброе, благородное с несколько отрешенным взглядом. Иные воспоминания вообще утратили визуальный образ. Звуки войны, школьный звонок и шум в коридорах между уроками, крики торговцев на небольших рынках в Лондоне, сирена машины скорой помощи, на которой увезли его деда в далеком семьдесят девятом году. Сознание тщательно отбирало все самое яркое и важное, а остальное сливалось в бесформенную массу. Моррисон часто вспоминал празднование Рождества в детстве. Он ясно помнил елочные игрушки в своих руках: красную деревянную фигурку щелкунчика, желтую тряпичную фею, бумажную синюю птицу, усыпанную блестками. А еще, стеклянные елочные шары, разбросанные по комнате, гирлянды повсюду, которые на мгновение сливались в несколько ярких бликов. И большая серебряная звезда на самой верхушке. Будучи маленьким, Моррисон подходил к самому основанию елки и запрокидывал голову, чтобы ее увидеть. Теперь, когда он запрокидывал голову, чтобы полюбоваться звездным небом, какую-то долю секунды он видел рождественскую ель.
Я долго ждала, когда моя собственная печальная романтическая история распадется на фрагменты. Она уже больше трех лет целиком висела в моей памяти и удивляла своей стойкостью ко времени. Я не рассказывала ее Моррисону, потому что все еще не могла найти нужных слов, чтобы в полной мере выразить все пережитое. Слова приуменьшали, делали бледными мои эмоции, которые будто волнами снова рождались и умирали внутри меня. Тем более, я не обладала даже частью красноречия Моррисона. Однажды вечером, за чашкой кофе, Моррисон сказал, что возможно он знает, как помочь мне. Я надеялась на это и ждала, что он снова расскажет мне одну удивительную историю из своей жизни или жизни своего друга, а может, просто даст в руки книгу, наклонит голову набок и скажет, что мою историю уже сочинили до меня. Я бы не удивилась. Но он лишь попросил меня написать письмо. Он попросил меня, чтобы я, как следует, проработала текст, описала каждую важную деталь, эмоцию, мелочь и наблюдение. Как будто я пишу для преподавателя, который затем будет придирчиво вычитывать каждый параграф. Я недоверчиво на него посмотрела. Я не очень хотела об этом писать, я не представляла, как все это может стать чем-то законченным, обличенным в слова и предложения и перестанет
