какая-то гордость. Она мне и помогла выдавить из себя то, с чем мы посмели потревожить этого страшного человека.
– Гражданин волшебник! У Пашки мать помирает. Помогите! – сказал я и стал медленно поднимать глаза. Передо мной появилось изрезанное шрамами лицо, искаженное еще и гримасой ржавого смеха.
Когда Урод перестал смеяться, лицо его резко остановилось на глубоком раздумье. По моим членам пронеслась волна ужаса.
– У больной живность есть?
– Как это? – не понял я. – Корова что ль?
– Что ль корова. Или что ль коза.
– Нет, они нищие совсем… Мать болеет. Да мы купим, соберем…
– Я тебя спрашиваю, у больной живность есть?
– Нет.
– Тогда уходите.
– Но почему?!
– Уходите, я сказал.
Я ничего не понимал. Пашка был готов потерять сознание. Все надежды его рухнули! От жалости мое сердце защемило, как десяток заноз. Урод спокойно встал и собрался уходить, откуда появился.
– Подождите! – вспомнил я. – У Пашки есть собака!
Урод вернулся и сел на прежнее место. Он оглядел нас своими птичьими глазами без век. Этот взгляд был осязаем. Он забирался к нам под рубашки и выползал через рукава, оставляя холодок.
– Долго думаешь, молодой человек. Везите. Завтра будет поздно.
… Пока Урод занимался с Пашкиной матерью, мы толпились на жаре возле его дома. Как ни старались подслушать или подсмотреть – ничего не получалось. Пашка ходил взад-вперед, то желтея, то зеленея, и за все время не проронил ни слова – только стонал. И вот настала самая удивительная минута: деревянная дверь, скрипя, распахнулась, и на пороге появилась женщина в коричневом платье рука об руку с Пашкиной матерью.
– Она еще слаба, – предупредила нас женщина, передавая руку больной.
Я взглянул сначала на Пашку, потом на его мать. И ужаснулся: в ее лице была жизнь и (самое удивительное!) – полный рассудок. Она была такой же высохшей до пергамента, как мы ее привезли, но на ногах и в своем уме! «Этого не может быть! – стучало у меня в висках. – Она год не приходила в себя и пластом лежала, парализованная, в кровати!». Этого я не могу понять и сейчас, когда прошло уже почти пятьдесят лет, когда я, хоть и не врач, но знаю, что Пашкина мать была привезена к Уроду в агонии.
… В течение двух недель исцеленная полностью вернулась в себя, как была до паралича, и даже вышла на работу. На нее приходили смотреть все жители нашего села и даже приезжали из другой области. Она сперва была доброжелательна, а потом ругалась и гнала всех со двора: «Надоели! Замучили!». Тогда те шли смотреть на Урода. Он не выходил, а женщина в коричневом платье говорила, что он отсыпается. И вот, когда Пашкина мать была уже здорова, и про нее уже начали забывать, поздно вечером забарабанил в окно нашей спаленки бледный, как полотно, Пашка:
– Померла! – запыхавшись, выдавил он.
– Мать?!!
– Нет… Жучка…
– Ну, ты, Пашка, даешь! Напугал до смерти,
