в дверном проёме, только щёки раскраснелись от крика.
Через неделю они опять были в Париже. Алексис лежал в одиночной супермодернизированной палате супермодного санатория. «Влетит мне это в копеечку!» – думал он, оглядывая сверкающие стены и бесчисленные кнопки у изголовья. Эмма появлялась вечером. Всегда нарядная, с букетом цветов. Алексис не спрашивал, куда девался тот, с которым она так рвалась создать свою жизнь. Вообще говорили мало.
– Привези мне краски, – сказал он ей однажды. – Я уже могу сидеть в кресле. Буду писать.
На следующий день рабочие с трудом протащили в дверь мольберт, внесли краски, холст. Алексис подъехал к мольберту на инвалидном кресле. Заказал полукруглую раму. Потребовал чистого золота.
– Ты что, икону писать будешь? – холодно поинтересовалась Эмма. К своей вере она была также равнодушна, как и к отцовской.
– Можно сказать и так, – туманно отозвался Алексис.
Захваченный идеей, он работал до изнеможения. Врачи только качали головой, видя это. И выговаривали ему, пугая будущим. Он смотрел сквозь них. Казалось, его глаза обратились внутрь. Совсем так, как ему когда–то хотелось. Он не слышал, что ему говорили. Он не видел, кто с ним говорит. Он вглядывался в свои ощущения.
Через двенадцать дней он сбросил с мольберта грязную тряпицу. Эмма подошла ближе. Вгляделась и содрогнулась. С полотна глядели прямо ей в глаза мёртвые глаза её мужа. Зелёное лицо было измождённым и холодным. На роскошных мужских плечах блистала изысканной вышивкой ряса. В костлявых руках Алексис на портрете держал, как благословляющий крест, три кисти: во имя отца, и сына, и святого духа.
– Аминь, – сказал Алексис. – Теперь я могу умереть спокойно.
Обойдённые счастьем
Афанасия ворочалась без сна в холодной своей, неуютной кровати. За окном шумел дождь. Прямо над её изголовьем стена набухала от сырости. Афанасию бил озноб. Надо было протянуть руку и включить калорифер. Минут двадцать она смотрела на коробочку переключателя, борясь со своей скаредностью. Напрасно! Скаредность победила. Как, впрочем, всегда.
«Лучше буду думать о чём–нибудь приятном!» – решила она. От сырости разболелась рана от давно сделанной операции. Ничего приятное не вспоминалось. В голову лезли мысли о холоде, смерти, одиночестве. Почему–то всплыл из глубин памяти прошлогодний разговор с сестрой Антонией… Или это было два года назад? Или три?
– Ты что, хочешь просидеть в кровати, всю жизнь? – сердито отчитывала её Тоня. – Предприми хоть малейшее усилие, попробуй встать! За здоровье надо бороться! За счастье надо бороться!
– Счастье – мимолётное состояние души, – возразила Афанасия. – Как бороться за нечто мимолётное? И вообще, как сказать: «я счастлива», когда на рассвете будит меня назойливая муха? Вот и борись с мухой! Где–то полыхают войны. Кто–то убивает кого–то. А вредное насекомое жужжит над ухом и лезет грязными лапками прямо мне в ноздри. Теперь–то я точно знаю, –
