Афанасия, утыкаясь носом в подушку. – Разве можно их, таких, любить?! Нехристей. Гордецов». Впрочем, любить уже некого: муж – в могиле, а Алексис – в инвалидной коляске. Зато Фотис – всегда при ней. Свет очей. Её сын. Её бог.
Алексис звонил лишь раз в неделю. Рассказывал о своих успехах. Делился планами. К чему это было Афанасии? Ей нужно было поесть, попить, поспать. А картины…Газеты писали, что полотна Алексиса стоят целое состояние. Она, Афанасия, никогда не дала бы и драхмы за кусок размалёванного холста. Грех–то какой!
Боже! Ну, разве она много хотела? Только человека, который всё время был бы рядом. Которому можно было бы пожаловаться на боли в ногах, на тяжесть в груди. Который подогрел бы еду, подложил бы судно. Взбил подушки. Подал лекарство… Разве её аппетит был неутолим?
Вот и с Эммой она не смогла ужиться. Лезла в её жизнь с ценными советами. Пилила за то, что не посещает церковь. Советовала запретить Алексису рисовать. И Эмма не выдержала. Сбежала и утащила с собой Алексиса. Да! Эмма оказалась порядочной мерзавкой! Это из–за её ненасытности пришлось сдать постояльцам верхний этаж дома.
А ведь квартиранты беспокоят Афанасию. Конечно, второй этаж дома достался Алексису по наследству. Но это же не значит, что надо беспокоить мать. Деньги! Деньги! Всем нужны деньги. Одной лишь Афанасии нужен покой. Расстроенная этими мыслями, она ковыряла ложкой в креме. И поедала одно печённое за другим, перемеживая их горькими вздохами.
Все ушли. Все бросили. Что Афанасии оставалось делать? Приходилось водиться с теми, кто по каким–то причинам не забывал её. Тем более, что она сама была не из тех, которые сами выбирают ниву карьеры или круг знакомств. Она предпочитала, чтобы всё выбиралось бы за неё другими. А она бы тем временем, командовала бы их мыслями и чувствами.
Лёжа на кровати, всей силой своего воображения, она жила чужой жизнью. Вернее тем, чем эта жизнь могла стать, если бы её послушали, вняли её советам, оценили её дар предвидеть. И зачем ей это бренное тело? Ей бы родиться бестелесной, как Святой дух!
И ведь вовсе не случайно попала она когда–то, ещё в ту пору, когда была ученицей в лицее, в круг, толкующий Библию, за что вечно выговаривала ей Антония.
– Если хочешь делать людям добро, то лучше помогала бы папе в магазине, – говорила она Афанасии. – Он убивается, чтобы заработать нам на приданное. Агни ходит к нему по средам и пятницам, я – по понедельникам и четвергам. А ты могла бы посидеть с ним во вторник.
– Но господь не упомянул в своих заповедях никакого магазина, – возражала Афанасия, упрямо поджимая губы, а щёки её загорались багровым румянцем, – Господь велел нам любить ближнего своего!
– Вот и начни с самого близкого! Начни с отца!
Но Афанасия не хотела помогать. Она хотела только рассуждать: о любви к ближнему, о вере, о теоретической помощи. Любила ломать голову над какой–нибудь фразой из Священного писания. Спорить о том, как толковать ту или иную фразу. Мир, реальный мир, был слишком ничтожен для неё. Она могла бы сделать его
