один запертый. Тамара Степановна заполнила мою неживую тумбочку яблоками и апельсинами, после чего откланялась. Я умоляла соседку больше не приходить, жалко и ее, пожилую женщину, и скулящего в квартире старого пса. Попросила только поливать мой единственный цветок, подаренный братом на тридцатилетие, голубую фиалку, потому как в больнице я должна была провести не меньше двадцати дней, о чем было сообщено мне еще во время утреннего обхода.
Глава 3
Нахождение в больнице не было столь радужным, как могло мне показаться в первый день. Ежедневные уколы, капельницы, медицинские манипуляции, обследования заставили вернуться с небес на землю. Я снова начала погружаться в тяжелые мысли, от которых сердце протяжно ныло. Ночами я чувствовала, как моя аорта скручивается жгутом и горит. Аппетит покинул меня, никакие пшенки, перловки и котлеты на пару больше не возбуждали сознание. Ко мне никто не приходил. Я была совсем одна и, кажется к концу пятого дня, погрузилась в ступор. Я лежала на кровати, отвернувшись к стенке, и думала. Вся моя жизнь явила себя в виде одного сплошного бардака. Ничего серьезного, стоящего и значимого в ней не было. Выдающимся журналистом я не стала, семьи у меня нет, денег и работы тоже. Родители привыкли к самостоятельности своего взрослого ребенка и теперь уверены, что их дочь больше в них не нуждается. А просить о помощи я не научилась. В палату ко мне никого не подселяли, сначала это радовало, а потом заставило чувствовать себя одинокой. Раньше я не знала груза настоящего одиночества, никогда не задумывалась, что чувствуют люди, живущие в полной изоляции, где только стены и телевизор в роли единственного собеседника. Телевизора у меня не было, изолированность становилась невыносимой. Единственным спасением моим было окно, у которого я проводила весь день, если мои вены не протыкали иглы. Но и оно утомило меня: на фоне солнца, зеленой травы, птиц я еще острее ощущала тьму, которой была поглощена.
Мой доктор, кстати, зовут его Петром Алексеевичем, всякий раз придя на обход, выражал недовольство таким отношением к лечению. Его расстраивало мое унылое лицо, нетронутые тарелки с едой на тумбочке, неопрятный вид и полное ко всему безразличие. Но более всего Петр Алексеевич огорчался из-за капризного сердца, нежелающего выздоравливать.
– И все же психосоматика, Алиса Павловна, вам нужны положительные эмоции, посетители, подарки!
– Нет, – качала я головой, – мне никто не нужен!
К концу первой недели, проведенной в больнице, доктор усмотрел во мне все признаки надвигающейся депрессии и выписал направление к психотерапевту. Я сопротивлялась. Петр Алексеевич развел руки и строго сообщил, что, если я буду нарушать его рекомендации, то меня непременно переведут в неврологию, где палаты на шесть человек, а туалет на коридоре. Общий больничный туалет привел меня в ужас, посему в понедельник к двенадцати часам я плелась из отделения кардиологии в главный
