мыслями, расхожими словами, стандартными знаками препинания.
Многие оказывались не отсюда.
Кто-то, напротив, – не туда.
Воздух гремел, и ощущений прибывало.
На утренник хватало с лихвой.
Детские утренники, да, имеют свою специфику.
Часть четвертая
Глава первая. Послушать егорова
Послушать Егорова – не было Анны Карениной.
Всего лишь разноцветные червячки, складываясь определенным способом, могли представлять любую из женщин; мужчин представляли вещи – когда червячки заползали внутрь вещей, действие набирало обороты; червячки (окукливаясь) замирали – динамика пропадала и действие уступало место пространным досужим рассуждениям.
Была Анна или не была – предстояло дать жизнь сыну, который уже точно был бы (Сережа оставался под вопросом): таким вполне мог оказаться Алексей Стаханов.
Анна поднапряглась.
Своего Алексея Стаханова Толстой записал в декабристы – Анна же Аркадьевна сына видела застрельщиком патриотического движения: ребенок, родившийся на бархате и атласе, впрочем, чувствует такое же страдание от завернувшегося розового листка, как ребенок, родившийся на камнях, – от острого кремния, очутившегося у него под боком.
Думали сентенциозно.
Француженка, к примеру, ругала Ибсена, рассуждая, что у него круглый рот.
Колокольчик заливался ярким звоном – приходил судебный следователь насчет алмаза.
– Откупайся! – призывал Анну Каренин из задорного чувства против женщины вообще.
Кокорев доставил очередной стол – из морской березы, затейливого фасона с бронзовыми украшениями.
Анна перебирала пальцами, вплетая укосник; ей представлялось вдруг, что Егоров подкрадывается сзади, чтобы —
– Никакого Егорова не существует! – Анна успокаивала других и себя.
– Кто же тогда вместо него, – спрашивали другие и она самое себя. – Кто или что?
– Пушкин, Толстой, Грибоедов, – Алабин принимался суфлировать из укрытия, – бархат, атлас, листок, кремний —
Послушать Анну, прекрасно понятия согласовывались с представлениями: Пушкин – бархат, Толстой – листок и т. д.
Сознательно или нет, к понятиям Анна не отнесла Ибсена, и старый манекен подкинул ей категорий.
– Свобода, равенство, братство?! – она зашаталась от непомерной навалившейся тяжести, и даже Алабин примолк в суфлерской будке: отсебятина!
Послушать Ибсена, свобода, равенство, братство были неразделимы, а, следовательно, неразличимы: свобода и братство оказывались равны между собою!
Их (полная) неразличимость уничтожала синтетическое мышление, требовавшее вот чего: два содержания, которые в суждении уравниваются, должны при этом все же как-то различаться между собою.
В прямой
