о-летнему голубом. Учительский стол стоял впритык к подоконнику. Любовь Григорьевна могла видеть все, что происходило в школьном дворе. Впрочем, ничего нового на четвертом году работы в школе она увидеть не могла. Первоклассники бесились, плюхались с разбега в сухие опавшие листья. «Скоро придет Вадим Петрович и прогонит их», – подумала без интереса Любочка.
Она громко вздохнула, зная, что никто ее не услышит. И выпустила целую стаю маленьких, радужно переливающихся мыльных пузырей. Ветер подхватил их и унес куда-то ввысь, к облакам. Любочка улыбнулась. Выпустила еще. На этот раз пузыриков было меньше. Мыло кончалось. Четвертая баночка за месяц. Шестая за четверть. «Тяжелый будет год», – снова вздохнула Любочка.
Она знала и о своем прозвище среди детей (хотя, впрочем, и учителя-коллеги за глаза порой называли ее так), и о том, что ученики ее недолюбливали (хотя, впрочем, и она их недолюбливала).
Любочка мечтала учить детей заинтересованных, жаждущих знаний. Становясь учительницей, она мечтала о таких учениках. Возможно, она надеялась встретить свое подобие, подружиться, помочь выявить скрытые таланты неуверенной в себе, но умной и прилежной девочке. Отработав первый год, Любовь Григорьевна сделалась более реалистичной. Она поняла, что большинству учеников (особенно в возрасте от одиннадцати до тринадцати лет, Боже, самый ужасный возраст) абсолютно не интересна литература, и все же ждала тех, кто хотя бы немного был заинтересован, хотя бы чуть-чуть. Второй год работы, можно сказать, окончательно спустил ее с небес на землю. Она ждала, что ученики будут стараться, ну хоть немного, ради оценок. Но и этого она не дождалась. Дети чуяли слабость и сердобольность молодой учительницы, словно дикие звери – кровь сдыхающего животного. За три года Любочка поставила всего четыре двойки, три из которых исправила на следующий же день, выслушав слишком уж жалостливые, неправдоподобные, выдуманные на ходу рассказы о больных бабушках, дедушках или собаках.
Четвертый год Любочка встречала в глубокой меланхолии. Любочка истосковалась по любви, по радости, по веселью. Любовь никто не любил. Лет в семнадцать ее смешили эти слова. «Любовь никто не любил» или «Любовь не знала любви». Но лет в двадцать перестала смеяться. Ей было не до смеха. Она плакала.
Из коридора доносились звериные вопли, дикий хохот, топот, хлопанье дверей, безжалостные удары по дереву. От мысли, что меньше, чем через десять минут, это стадо разрушит тишину, хотелось забиться в угол, придвинуть стол, укрыться за ним и закричать: «Я в домике!»
«А на что я, собственно, надеялась?» – не уставала спрашивать себя Любочка.
Радовало, что осталось всего два урока. Один у пятого, второй – у шестого класса. Хуже детей могли быть только подростки. Напыщенные, уверенные в себе, искрящиеся надеждами на счастливое будущее. Жизненная энергия бьет из молодых тел, горящий глаз, словно из фонтана. «Постыдились бы!» – всплывала порой старчески кряхтящая мысль. Так и хочется порой встать посреди класса, сжать складки жира на боках и сказать: «Это вас ждет!»; показать зарождающиеся морщинки и сказать: «Это вас ждет!»; вырвать, как Данте, сердце из груди, но не горящее, а давно потухшее, посеревшее, стонущее и дряхлеющее, и сказать: «Это вас ждет!»
Любочка давно мечтала о подобном выступлении, она запланировала его на свой последний рабочий день, перед выходом на пенсию. Да, тогда она повеселится. Да. Жаль только, что нынешние ученики не услышат ее слов, они будут уже взрослыми, с детьми, с состоявшейся – или несостоявшейся – карьерой. А им она хотела сказать многое. Особенно Машеньке Кираевой. Да, ей бы она сказала многое. Самой красивой девочке из всех. Новая Венера Боттичелли, другого не скажешь. Всегда с такой свежей, румяной, чистой кожей, прямо-таки источающей яркие лучи красоты и молодости. Любочка втайне ее ненавидела. Ее, ее нежнейший голос, ее красивейшее, неправдоподобно симметричное стройное тело. Но больше всего Любочка ненавидела красавиц за то, что они знали, что они – красавицы. Да, Машенька Кираева знала, что она – красавица. Знала и не стеснялась демонстрировать всем это. Она не носила нижнее белье под блузой. Никогда не красилась, ведь была и без косметики идеальна. Никогда не завивала волосы, ведь они и без щипцов и бигудей лежали на ее плечах крупными рыжими локонами. Любочка любила представлять самую худшую судьбу для своей ученицы: раннюю беременность, алкоголизм мужа, вторую беременность, финансовые трудности, долги, третью беременность. Порой Любочка боялась саму себя, ловя очередную злую мысль.
Умом Любовь Григорьевна понимала, что ее подсознательная ненависть не имела ни почвы, ни оправданий, то бишь была беспочвенной и неоправданной. Она ведь была такой же молодой, жизнерадостной… Нет, не была. Любочка и в молодости не любила людей, подростков, активистов и талантов. Но дело, должно быть, было в ней одной, а не во всех. С детства она смотрела с завистью на других детей, повзрослев – на других взрослых. Она всегда находила повод для зависти и никогда для гордости…
«Так всегда было и всегда будет, – думала Любочка. – Ты смотришь, как насыщенна чужая жизни, как окружающие живут, исполняют
