состою в отношениях. А теперь, когда допрос окончен, проваливай, мне надо работать.
Черные кудри снова склонились над тетрадями. Очки в серой оправе соскальзывали с длиннющего носа. Рука вернулась к недописанному слову. Но так и не дописала его. Хозяин ее исподлобья смотрел вслед уходящему всхлипывающему мальчику.
Дениска действительно всхлипывал. Он чувствовал себя ужасно и с трудом сдерживал слезы. Не мог же он расплакаться, его могли увидеть друзья, одноклассники, Наташа.
Плетясь, едва передвигая ватные ноги, в конце последней волны школьников, расплывающейся по школьному двору, по домам, Дениска усиленно обдумывал то, что натворил и не мог исправить. Он поставил Любовь Георгиеву в ужасно неловкое положение, теперь она будет чувствовать себя дурой. А она не дура!
Знакомые голоса прощались, смеялись, желали друг другу удачных каникул. Один лишь Дениска грустил. Надо было объяснить маме, почему он задержался и почему он такой понурый.
Под ногами шуршали листья. Липли к подошвам.
У ворот – старых, железных, покрытых кое-как облупившейся черной краской – он увидел Любовь Григорьевну. Она помахала ему рукой. Дениска оглянулся назад. Да, именно ему.
Он помахал ей в ответ. Веснушчатые щеки, широко раздвинутые в улыбке, мокли от слез. Благо, начался дождь, скрывший это обстоятельство.
«Я не смогу сказать ей, – подумал Дениска. – Не смогу».
Балкон
Придя домой, Лев Георгиевич продолжал думать о том настырном мальчишке, о том, что он него пахло сыром, и, разумеется, о Любе. Последнее его удивляло больше всего. Он не мог выбросить из головы эту полную, излишне сентиментальную, неуверенную в себе женщину, носящую черный балахон и искренне верящую, что этот балахон скрывает отсутствие фигуры. Не мог скрыть ее портрет, нависающий перед глазами, за мишурой формул, физический законов. Ежесекундно поступали приказы из главного штаба – мозга – прекратить тратить время и умственные ресурсы, которые были отнюдь не бесконечными, на бессмысленные рассуждения, которые даже не были похожи на рассуждения в привычном для Льва Георгиевича понимании. Но – наверное, в первый раз в жизни – эти приказы ничего не значили.
Всю дорогу до дома он не мог перестать думать о Любе и сырном мальчике, за что злился на себя.
Жил Лев Георгиевич в сорока шести минутах ходьбы от школы; он снимал комнату у глуховатой старушки с пучком седых волос и дрожащими морщинистыми руками, приносящими завтрак единственному жильцу под звон посуды на раскачивающемся подносе. Ипполита Ивановна, названная отцом-механиком в честь царицы амазонок, обожала своего жильца. После смерти мужа, оставшись совершенно одна, в чужом сером городе, где она никого не знала (а если и знала кого-то, то эти «кто-то» ей были неприятны), Ипполита Ивановна много плакала, жаловалась самодельным тряпичным куклам, созданием которых мечтала украсить галереи, обогатить и прославить себя, за что муж всегда смеялся над ней. Она жила в трехкомнатной квартире с большой кухней и роялем в гостиной. Совсем одна. Она расклеивала (не сама,
