взрослый! Взрослый! Докажите, что не взрослый! Я – взрослый! Взрослый!
– Взросление – это отмирание жизнерадостности, верящей в чудеса частички самого себя. Ты пока еще ребенок, Дениска, и не советую тебе торопиться взрослеть. Радуйся беззаботному детству и вере в лучшее.
В детстве у тебя есть мечты, надежды. Знаешь, лет в пять я мечтала стать балериной. Вот ты смеешься, а я плакала, когда поняла, насколько это невоплотимо, глупо.
В семь я увлеклась историей, думала стать археологом, докапываться до древнейших тайн, разгадывать загадки фараонов, мумий. Путешествовать по пустыням в караванах бедуинов среди песков. Но начались проблемы со здоровьем. И бедуины, и фараоны прыгнули на верблюдов, навьюченных сумами, полными моих разбитых надежд, и скрылись за горизонтом, растворившись черными сгустками тени на раскаленном кроваво-красном пустынном солнце.
Я пробовала рисовать. Тогда кубизм и экспрессионизм не были так популярны, многие даже не знали, что это вообще такое. Поэтому приходилось прикладывать немало усилий, чтобы быть хорошей ученицей. Хотя мама развешивала по всему дому мои рисунки, а отец расхваливал меня, говорил, что я – новый Ван Гог, несмотря на то что мое «творчество» и отдаленно не напоминало полотна гения… Я поняла, что не быть мне художницей, в пятнадцать.
Я ничего не умела – и до сих пор не умею. Я любила читать и рассуждать. Единственная в доме могла разбирать папины каракули в записной книжке (даже он не мог). Младших братьев и сестер у меня не было, так что предвзятости к детям не имела. Так я и решила стать учительницей.
Вот только дети меня не уважают. Совсем. То ли я неинтересно преподаю, то ли что… Не знаю. Да и это неважно.
А теперь посмотри на меня, Денис: я одинокая, никчемная, толстеющая женщина без личной жизни, радости и перспектив. У меня ничего нет: ни денег, ни таланта, ни красоты. У меня никого нет, кроме безмозглого шпица и больной матери. А перспективы, думаешь, у меня есть? Нет, их тоже нет. Я состарюсь одинокой и никому ненужной и умру в этой самой школе, в которой, будучи ребенком, так о многом мечтала.
В этом и есть взросление – в принятии своей никчемности и смирении…
Знаешь, многие мои сверстницы сожалеют о чем-либо, об упущенных возможностях, о том, что побоялись и не сделали что-то. А у меня не было никаких возможностей – ни упущенных, ни использованных. Ни возможностей, ни любви. Ни-че-го.
От так и не произнесенной речи, похожей больше не на нравоучение, отчаянную попытку исправить, спасти чью-то молодую жизнь, а на монолог самоубийцы, Любочка заплакала. Говоря выразительно, размахивая для пущего эффекта руками, Любовь Григорьевна остановилась на словах «вера в лучшее», оступилась, падая с высокого обрыва, замолчала и заплакала. Тихо, не всхлипывая. Она бормотала что-то, утирая слезы носовым платком, просила прощения за то, что испортила настроение и, возможно, даже напугала мальчика.
Прозвенел звонок. Одноклассники Дениса, недовольно ворча, вошли в класс, расселись по местам. Никто даже не заметил
