с деланным французским акцентом, сбежал из города с молоденькой любовницей. Волосы, щекотавшие виски, лоб, раздражали. Лев Георгиевич тихо, насколько мог, выругался.
Денис не расслышал, что именно сказал учитель, но был почему-то уверен, что это не: «Заходи, малыш, я не кусаюсь!»
Готовясь словно к прыжку в пропасть, Дениска дрожащими ногами сделал три неуверенных шага. Постучал чуть слышно по открытой двери:
– Лев Георгиевич, можно?
Страшный человек поднял недоумевающие глаза на непривычно маленького ребенка. Дениска зашел. Кабинет наполнился запахом сыра. И непередаваемым ароматом ребенка.
Лев Георгиевич не смотрел на него, он опустил косматую голову над тетрадью. Блестящие очки и белый воротничок рубашки не спасал от ощущения, что заходишь в клетку к дикому зверю.
– М-можно вас спросить? – робко, остановившись в четырех шагах от учительского стола и не решаясь подойти ближе, спросил Дениска.
Услышав в ответ звук, который нельзя передать словами, звук, похожий на соединившиеся в одно смутно-расплывчатое месиво «угу», «р» и «ох», спросил:
– Какие у вас планы на сегодняшний вечер?
Скользящий взгляд молчавшего человека, сказал лишь: «Удивил!». И вернулся к тетрадям.
– Моя личная жизнь – не твоего ума дело, мальчик, – ответил Лев Георгиевич, не поднимая больше глаз от тетрадей. Большая рука недовольно черкнула что-то красной пастой, закрыла тетрадь, пометила что-то в блокноте, расчерченном на маленькие столбики, придвинула следующую.
Он обращался «мальчик» или «девочка» ко всем ученикам, даже тем, у кого преподавал уже несколько лет. Дело было не в плохой памяти или путании лиц, нет. У Льва Георгиевича была превосходная память и на имена, и на лица. Он просто не хотел обманывать учеников, внушая им, будто они (они!) ему не абсолютно безразличны. Исключением были лишь некоторые, которые просто вынуждали его называть их по фамилиям. От басистого, разносящегося с эхом, присущим одиноким пещерам, даже в полном коридоре, выкрика фамилии любого хулигана обладатель ее, независимо от степени его хулиганства, становился в стойку и говорил, как на духу: «Простите, Лев Георгиевич!».
Такой дрессировкой, выработанной с годами, Лев Георгиевич гордился. Такой дисциплине обучают только в армии и семьях, в которых отец-одиночка, военный в отставке, прилагает все силы, чтобы сделать из своих сыновей «настоящих мужчин». Отец бы гордился Львом Георгиевичем, грозой школа №7 провинциального городка.
Даже Кираеву, не носящую белье под блузкой, он выдрессировал. Белья она так и не надела, но в кабинете физики без шали или шарфа на груди, перекинутых через плечи и связанных концами за спиной, не появлялась. Даже на улице, в коридоре, в столовой, завидев высокую фигуру Льва Георгиевича, она судорожно вытаскивала из портфеля шаль и мило улыбалась, здоровалась с ним. Или перекидывала портфель на живот, прикрывая соски и делая вид, что ищет зеркальце.
