эти слова стали некой мантрой. Любочка повторяла и повторяла их, надеясь ускорить ход времени. Этот защитный механизм от стрессов и неприятностей, подстерегающих коварно за каждым углом этого угловато-коварного реального мира, Любочка соорудила еще в детстве. Раньше дома ее ждала мать, женщина по темпераменту сложная, но добрая, любящая; к ужину возвращался отец с работы; вкусная еда, тепло, безопасность, забота. Сейчас в малюсенькой квартирке, которую Любочка снимала третий год, ее ждал малюсенький золотистый шпиц Буба – единственное живое существо, которое бескорыстно, от всей собачьей души радовалось приходу хозяйки.
– Любовь Григорьевна, можно войти? – спросил писклявый – чавкающий? – голосок. Запахло сыром.
– Заходи, Денис, – разрешила Любовь Григорьевна.
По скрипучему исстрадавшемуся полу затопали грязные ботинки. Любочка не преставала дивиться, где и каким образом Дениска умудряется находить столько грязи. Она, столкнувшись с ним сегодня в дверях, лично проверила, сменил ли мальчишка уличную обувь. Да, сменил. Да, сейчас на нем были его еще утром чистые, смазанные заботливыми материнскими руками черным дешевым лаком ботинки. Но они были в какой-то пыли, оставляли заметные с Любочкиного угла зрения следы на полу.
За лето Дениска вытянулся, но все равно оставался коротышкой, самым худеньким, самым низеньким мальчиком в классе.
– Ты опять ешь сыр? – спросила без удивления Любовь Григорьевна.
Мама Дениски работала в продуктовом магазине и, не всегда получая плату за верную службу у кассового аппарата, брала в уплату долга начальства продукты домой, в частности сыр, много сыра.
– Да, мама положила, – мальчик любовно посмотрел на сыр, откусил немного, зачавкал. – Хотите?
Грязные мальчишеские ручки протянули к лицу чистоплотной брезгливой учительницы кусок сыра, завернутый в беспомощную салфетку, весь в отпечатках пальцев – маленьких неглубоких ямочках с глубокими темными ободками сверху.
– Нет, но спасибо за предложение.
Спохватившись, что ребенок может простудиться, Любовь Григорьевна подскочила, проворно закрыла окно, отстраняя пытающуюся улететь занавеску. Предсмертный порыв ветра, изрыгнутый закрытым окном, распахнул плохо закрытую дверь. Любочка недовольно посмотрела на нее. Ей не хотелось вставать, идти через весь кабинет, чтобы закрыть дверь, которая вот-вот сдастся под напором тридцати пар детских ног.
Через открытую дверь, коридор, кишащий кричащими детьми, вторую открытую дверь Любочка видела, словно через огромную замочную скважину, Льва Георгиевича. Высокий, как всегда угрюмый, с поджатыми губами, сдерживающими поток сквернословия, он расставлял по партам что-то – высокие узкие черные штуковины. Любочка не знала, что это и зачем предназначалось, но была уверена, что «штуковины», которые Лев Георгиевич брал за раз по две, были тяжелыми. Любочка еще раз вздохнула.
– Да
