древнего князя или, чем черт не шутит, самого царя.
Однако вскоре я разобрался и понял, что монеты на самом деле – никчёмные медяки, а печать – обыкновенная железка, на которой время оставило случайный узор, похожий на вензель.
Позже я вытянул из Арсения признание, и он рассказал, что в горшке оказалась земля, а в ней веретено, ложка, рыбья чешуя, гребень для волос и та самая «печать». В общем, один хлам. Монеты Сеня выдал из своей коллекции. Он сказал, что боялся потерять напарника из-за нашей неудачи и совершил обман во благо.
Такие находки, конечно, мне были не нужны. Но вырезку из газеты я долго хранил как свидетельство нашей юношеской отваги. Я держал сложенную статью в записной книжке. Как-то пару раз разворачивал её и перечитывал. И в памяти сразу же всплывало наше путешествие и ночной поход за сокровищами в спящем городе. Вырезка из газеты в конце концов истрепалась совершенно и наконец куда-то пропала.
Но в том сентябре я ликовал, получив половину богатств. И Арсений, довольный и умиротворённый, совсем потеряв стыд и сам, кажется, поверив в своё чудесное враньё, всё расписывал наши сокровища.
– Скучно у вас тут, – закончил он, разглядывая пустую площадь и жёлтые клёны, и добавил, показав на ларёк:
– По мороженому?
Серебро
Окончив десятый класс, я мотался по нашему двухэтажному городку без дела. Тогда меня мучили неразрешимые вопросы: казалось мне, что некуда человеку душу вложить полностью. Делать можно всё что угодно, а вот чтобы сгореть где-то дотла – этого, мне казалось, нигде не найти.
В конце концов, слоняться просто так мне надоело, и я устроился работать на предприятие «Корабельный лес». Под этим гордым названием скрывалась самая обыкновенная пилорама. Владел ею кряжистый лысый мужик – сам себе хозяин и единственный работник. Он смахивал лицом на римского императора Веспасиана – это внушало уважение.
Он строго спросил меня:
– Не пьёшь?
Я пожал плечами и ответил:
– Нет.
– Хорошо, – твёрдо сказал Веспасиан и вручил мне толстые галицы. – У пьяных по выходу отсюда меньшее количество пальцев. И большее количество злобы в душе.
Его слова крайне меня удивили, но виду я не подал.
Недели три мы работали с ним в брошенном, пустом цеху. Сквозь дыры от выпавших в стене кирпичей прорывались лучи света. Ласточки сновали под потолком, не опасаясь нашего шума. Над пилорамой горела яркая лампа в блюде-рефлекторе.
Веспасиан располагал к себе: он был немногословен, и за нашей работой я мог мечтать и думать сколько угодно. Я же начальника пилорамы устраивал тем, что всегда приходил вовремя, иногда даже раньше его, и не имел тяги к вредным привычкам, чему он поначалу сильно удивлялся.
Наша тяжёлая и однообразная работа подходила к моему созерцательному душевному настрою. И постепенно те вопросы, которые казались неразрешимыми, перестали
