доживающих последние дни в мирных больницах, хосписах и лазаретах. Но, чаще всего, боец, прошедший фронт и ежедневно ходящий рука об руку со смертью, отличается от мирного больного, как железный, танковый скат от деревянного колеса телеги. У фронтовика внутренний стержень другой. Покрепче, поматерей, помужественней. Хотя и не без исключений, конечно. Люди есть люди. А смертельно больные люди тем более. Поэтому никто в эвакогоспитале не винил и ни в чем не упрекал тех немногих полу-живых фронтовиков, которые замкнулись в себе и не пускали никого к себе в душу. Каждый понимал, что он не бог и не судья.
Большинство же пациентов ракового госпиталя было настоящими бойцами. От первого дня на фронте до последнего дня на госпитальной койке. С той разницей, что на фронте надо было сражаться с вполне осязаемым врагом, которого нужно и можно было победить. А этот невидимый враг засел внутри своего же организма и медленно убивал, оставаясь непобеждённым. Но они продолжали бороться, стараясь не показывать своей слабости товарищам. Настолько, насколько хватало сил, конечно.
Было ещё кое-что, что не давало покоя этим живым мертвецам. Ехать им в таком состоянии было некуда, а они, как им казалось, неоправданно занимали в госпитале места тех раненых бойцов, которых можно было ещё подлатать и снова вернуть в строй. Ведь как сам этот госпиталь, так и врачи, оставленные в нём, были так нужны фронту и стране!
Раковые пациенты в душе чувствовали себя виноватыми за это. Они понимали, что нарушили негласный закон природы – на войне не болеют! Если сказать точнее, не болеют смертельно. Всякие там многочисленные простуды, расстройства желудка, почечные колики и ревматизмы были не в счёт. С ними сжились и научились не обращать на них никакого внимания. Обычно не дёргали военврачей по таким пустякам.
Эти мысли мучили этих несчастных людей в те моменты, когда боли отступали. До того неизбежного времени, когда они окончательно сваливались в койку, не в силах больше сопротивляться болезни, погружаясь при этом в бессознательный сон, где не было дикой боли только после укола морфином.
И всё же те, кто ещё оставался на ногах, находили в себе силы ценить это последнее, оставшееся им время жизни. Они подбадривали друг друга. Старались сами не впасть в уныние и поддержать своих товарищей. Шутили и смеялись иногда. Даже анекдоты рассказывали. Только вот темы этих анекдотов были в основном про врачей, болезни и пациентов. Такая вот жестокая правда жизни, к которой пациенты эвакогоспиталя пытались привыкнуть.
Гвардии капитан Фролов, стоя у окна госпитальной палаты, слышал, как старшина Семёныч, зашедший сюда полчаса назад, травил анекдоты. В их большой и светлой палате на пять человек собрались сейчас все ходячие пациенты госпиталя. Бледные, осунувшиеся, хромающие, облысевшие, кашляющие бывшие фронтовики, которые очень хотели жить и хоть какое-то время оставаться бойцами.
Анекдоты балагура Семёныча, иногда совсем неприличные,
