дух.
Виселица никуда не исчезла, и три безобразных трупа всё так же болтались на верёвках. Мэгг остановилась возле них.
Лица всех троих было едва ли можно различить: птицы склевали глаза вместе с веками, кожа под дождями посерела и обвисла.
У Мэгг затряслись губы.
Первый повешенный при жизни был, похоже, толстяком и богачом: на нём остались обрывки дорогой одежды, покрытой пылью и грязными бурыми разводами. Табличка гласила: «Кут Обин, купец-мошенник».
С другой стороны с краю болтался совсем худенький мальчишка, «Терри из Остер-лина, конокрад и убийца».
А в центре – нет, она не видела этого! не видела! – в центре покачивался на слабом ветру мужчина в вылинявшей малиновой куртке. К его рукам, опухшим и уродливым, была примотана поломанная подгнившая цитра. Волосы вылезли клоками. Лицо было синим, раздутым, неузнаваемым. На табличке значилось: «Рей из Грейл-Кора по прозвищу Соловей, вор».
Она читала табличку снова и снова, удерживая в горле вопль ужаса и отчаяния, а её взгляд невольно соскальзывал с ровных казённых строк на безобразное тело. Не может это быть её Рей! Как они смели? Как они могли?
И это обвинение: «Вор», – за что они так его назвали?
– Эй, жениха себе присматриваешь? – её грубо толкнули в плечо, а потом рассмеялись. Она резко обернулась и увидела двоих Жёлтых плащей. – Так живые всяко получше будут.
– Эти… – она с трудом выговаривала слова, которые застревали в горле. Ей хотелось кричать, выть, кататься по площади, а потом кинуться к виселице и стащить с неё Рея, но она сумела устоять на ногах и спросить: – Как долго они будут… здесь?
– Почитай, до первых всходов ещё будут болтаться, – ответил один из них, щёлкнув языком. – Чтобы неповадно было.
– А ты чья, девица? – спросил второй, тот же, который говорил про женихов.
– Сэма я, – мёртвым голосом ответила Мэгг, – из актёрской труппы. Мы в «Жирном петухе» сегодня поём и пляшем.
– Фью, – покачал головой стражник, – а чего тогда на висельников пялишься?
– Так… поглазеть решила, – и, не дожидаясь ответа стражников, она повернулась к ним спиной и побрела в корчму.
Вернее, пошло её тело. Оно переставляло каким-то неведомым образом, милостью Всевышнего, ноги, оно напрягало руки, чтобы не быть смятым толпой, оно крутило головой, выискивая дорогу в переплетении улиц. А сама Мэгг осталась на площади. Там были её мысли, там умерло её сердце.
Слёз не было – не могла она плакать. Рей, милый Рей, обезображенный смертью, выставленный напоказ, изуродованный – стоял у неё перед глазами, а в ушах разливалась нежная мелодия его цитры, теперь сломанной и сгнившей.
Он не походил на себя, он был чудовищен. И всё-таки он был её Реем.
До «Петуха» она дошла, даже не заблудившись. Осторожно прокралась мимо корчмаря и, боясь показаться на глаза Сэму, не желая видеть никого из труппы, забилась под лестницу, натянула на голову платок,
