другой вселенной, в которой меньше горестей и обид. Куда он побежит теперь?..
Совсем близко послышались голоса, и Филипп, словно осуждённый на плаху, шагнул в приоткрытую дверь.
Большую комнату заливал весёлый утренний свет. Из открытого окна веяло весной, ветер шевелил тонкие прозрачные занавеси. За огромным столом, покрытым крахмальной белой скатертью, сидели двое.
– Доброе утро, батюшка. – Собственный голос показался чужим и незнакомым, как и человек, поднявшийся навстречу.
– Здравствуй, Филипп. Добро пожаловать, домой! – И отец, шагнув навстречу, обнял его, усугубив владевшее Филиппом смятение. – Прости, что не встретил тебя вчера. Задержали дела в Петербурге. Кроме того, я полагал, ты прибудешь позже. Садись.
Он сильно постарел. Из цветущего тридцатишестилетнего мужчины, успешного в карьере и амурных делах, отец превратился в старика, выглядящего лет на пятнадцать старше своих лет. Он смотрел на Филиппа с улыбкой, но тому отчего-то казалось, что отец чувствует такую же неловкость, как и он сам.
– Доброе утро, Филипп. – Нежный голос заставил очнуться и поднять глаза на молодую женщину, что сидела напротив.
– Доброе утро, сударыня.
Филипп совершенно не помнил её, ни имени, ни лица. В своих редких письмах отец никогда про неё не упоминал – единственное, за что Филипп был ему благодарен. Он писал: «Милостью Божией у нас родился сын, а у вас брат…» И в следующем письме: «По воле Божьей брат ваш преставился…» И так четыре раза. Восемь сухих строчек, не вызывавших у Филиппа никаких чувств. Он даже не помнил имён своих братьев.
Теперь он смотрел на сидевшую напротив женщину с болезненным интересом. Вот, значит, какая она… Виновница его бед. Мачеха.
Она оказалась совсем не такой, какой её рисовало воображение. Память услужливо подсовывала мысленному взору неприятное лицо со сжатыми в нитку губами и злыми глазами, с которым настоящий портрет не имел ничего общего. Филипп не узнал бы её, встретив на улице.
Она оказалась очень молодой. По виду чуть старше его самого. Сколько ей теперь? Двадцать семь? Двадцать шесть? Многократное материнство не оставило следов в фигуре, тонкой, как у девчонки.
Ничего неприятного не было ни в лице, ни во взгляде, скорее, наоборот, она была красива нежной, хрупкой и очень женственной красотой. Добавить бы ей осознания своей привлекательности – стала бы неотразима.
Мелькнула мысль, что эту, молодую и нежную, ненавидеть будет сложнее, чем ту прежнюю, из детских кошмаров. Но привычная глухая неприязнь уже поднялась в душе, как штормовой ураганный ветер, сметающий всё на своём пути.
– Вы очень изменились, Филипп. – Голос тоже оказался приятным, глубоким, певучим. – Выросли, возмужали. И стали очень похожи на отца.
Румяная молодка в цветастом ситцевом сарафане, из тех, про которых говорят «кровь с молоком», поставила перед ним тарелку с горой оладий, щедро политых сметаной и мёдом.
Филипп
