понимать, что занимает их вовсе не человечество, а отдельный его представитель. Тот, а точнее – вы понимаете – та, что вроде бы скромно притулилась поодаль. Лена сидела не за столом, а на диване, в уголке, под самым торшером. Она молчала, сидела смирно, только изредка подносила к губам чашку с вином, которое вроде не убавлялось. Она не отметила ни одной реплики, она как будто даже несколько заскучала, но я-то следил за ней очень внимательно и понимал, что на самом деле девочка цепко держит взглядом каждого, кто сидит в этой комнате, и точно засчитывает очки при удачном ударе. Она рефери, но она же и приз. Именно потому я и придерживал свои соображения внутри себя. Ибо знал – за этим столом им не место.
Может быть, я и набрался бы наглости да попробовал бы ввязаться в схватку наших титанов, но тут в дверь позвонили. Короткий, длинный, пауза и опять короткий – верный сигнал, что пожаловали свои. «Еще продолжим», – кинул Граф, выходя в коридор. Будто бы звонок с перемены развел стыкнувшихся в школьном сортире.
Пришли художники, Юра с Надеждой. Мне объяснили, что они семейная пара, но я в это не сразу поверил. Конечно же, они жили в одном городе, в одно время, ходили и сидели рядом – иногда; да что там говорить – спали в одной постели, но делали это порознь. Ни один человек не решился бы утверждать, что эти двое могут в чем-нибудь составить единую плоть. Каждый держался наособицу: ни взгляда, ни касания, ни слова. То есть Надежда тарахтела за обоих: себя, мужа да, может быть, еще какую-нибудь подружку. Но – все адресовалось другим, никак не Юре. Тот отмалчивался в уголке, и, даже когда обсыхал стакан, он только поднимал руку с пустой посудой и ждал, пока другие его заметят.
Они разнились и внешне. Надежда причесывалась гладко, стриглась коротко, а все остальное буйно прыскало в разные стороны – щеки, губы, груди, бедра. Ни одна хламида не казалась достаточно просторной для нее. Даже в домашнем халате, чуть запахнутом и слегка схваченном пояском, она умудрялась ходить и садиться так, что ветхая ткань только что не лопалась под напором тела. Она не кокетничала, не завлекала, а просто жила и цвела: естественно, как одуванчики в саду. Дунешь – и полетит. Если достаточно сильно дунешь.
А муж ее – странное дело, ведь они в самом деле не только обитали в одном логове (комнатой я бы это назвать постеснялся), но и были официально женаты: расписаны, как сказали бы родственники Надежды, – так вот Юра, казалось, состоит из одного лба. В обиходе почему-то «лбами» именуют здоровенных жлобов, для которых краткое мозговое усилие непосильней штанги в полтора центнера.
Если бы я взялся реформировать наш разговорный язык – если бы мне зачем-то это понадобилось, – то прежде всего озаботился бы жаргоном. И эту энергичную кличку присадил бы на действительно выдающиеся лбы наших сограждан. Такой, как Юрин. Он начинался очень высоко – казалось, что даже расчесанные на прямой пробор, достигающие по тогдашней моде плеч волосы, – отступают под напором хозяйской мысли, – а затем резко сваливался
