Он уже не шел, а колыхался, пока еще в такт со всеми, но я боялся, что его может, в самом деле, сдуть к чертовой матери. Погода стояла ноябрьская – солнце и жесткий, колючий ветер. А тут как раз подоспела моя очередь тащить наглядную агитацию. Мне в паре еще с одним пареньком с нашего же курса сунули в руки транспарант – что-то такое на нем было нацарапано: то ли «Слава…», то ли «Да здравствует…» – и эту полотняную ленту на мосту Строителей вырывало у нас шквалистыми порывами. Тянуло прочь с такой силой, что трещали деревянные штыри толщиной с хороший черенок для лопаты.
Я крикнул ребятам из группы, чтобы они проследили за Саней. Двое поздоровей и попонятливей откликнулись, протащили его через Стрелку, но на Дворцовом этот пижон просто отключился. И тогда мы его понесли. Смотали транспарант, прихватив полотнищем оба древка, и на такие вот носилки опустили товарища. Он был настолько тощ и легок, что вписался вполне пристойно. Только ноги болтались внизу, шкрябая асфальт каблуками. Однако шестьдесят килограммов живого веса даже вчетвером на вытянутых руках долго не удержишь. И мы водрузили его себе на плечи. Смотрелись мы, должно быть, живописно: эдакая многофигурная композиция «Клиент Большого Дома». Затея идиотская, но все мы уже изрядно захорошели, курсанты из оцепления замерзли и пялились, в основном, на девчонок, а тем, которые в штатском, думаю, просто было к нам не подобраться.
Словом, мы шлепали по площади, слушая, как надсаживаются громкоговорители, как ревут в ответ демонстранты, марширующие пятью-шестью колоннами между Зимним и двумя крыльями Главного штаба, и сами орали что-то нечленораздельное: не по предложенной нам программе, а так, от полной жизни, сладкого портвейна и солнечной погоды. И вдруг, как раз напротив трибуны, Банщиков очнулся. Приподнялся на локте, огляделся и, болтая в воздухе расслабленной кистью, пропел противным фальцетом: «При-ф-фэт, боль-ше-вич-ки!» И как раз в этот момент олух с мегафоном решил перевести дыхание.
Мы чуть было не грохнули этого придурка тут же на площади. Да и он сам протрезвел от страха и запросился вниз. Все пятеро быстро-быстро пошли-побежали вперед, вырвались на Халтурина и там какими-то закоулками, вдоль Мойки, мимо Конюшенной, через Марсово поле свалили подальше от проклятого места…
Сказать по правде – такой реакции я не ожидал. Думал, ну повеселятся, ну пошерстят для порядка, а так – кто же не был молодым да глупым. Тем более что, как я понял из разговоров, особенной симпатии к этим товарищам из Смольного они не испытывали. Мне казалось, что я им дал удачный повод лишний раз посмеяться, позубоскалить, отвести надорванную службой душу. Но они просто молчали.
В комнате, где собралось полсотни изрядно подвыпивших людей, сделалось вдруг ужасно тихо. Я даже услышал, как скребет по блюду нож-лопатка, подцепляя последние куски бисквита. Каждый сидел, словно надувшись, и мрачно пялился перед собой, в индивидуальную чашку. И старик с носом, распухшим, как огромная клубничина; он ел левой рукой, держа правую
