для наших дней религиозно-бытового сознания, которое хочет жрать, сладко совокупляться, витийствуя при этом о божественных предметах, мешая в одной не слишком чистой ступе слово о спасении и риторику насыщения алчущего тела. И такой портрет Колядиной создан.
Минаев кажется мне плохим писателем, но часто вспоминаю его роман «Я не люблю тебя, Москва!». Нехотя начинаешь писать о видном работнике гламурно-коммерческого слова и вдруг понимаешь: за незатейливым сюжетом о приключениях кейса с миллионом скрывается честно показанная физиономия минаевского мегаполиса, пропитанная презрением к тем, кто не может хапать, захватывать валютную массу, тратить и снова иметь, чтобы быть, потому что иначе быть здесь совсем нельзя. Эти признания не имеют эстетической ценности, но трудно переоценить их значение для самоидентификации массовой литературы, смеющейся в подтексте над доверчивым потребителем. Критик должен сделать этот уровень видимым и звучащим, пройти между темным стилем научной статьи, насыщенной терминами, и эффективным лаконизмом Данилкина, великолепно вдавливающего открывшийся смысл в кратчайший, с глянцевым оттенком текст.
А разве не симптом нашего удивительного состояния – проза Пелевина и Сорокина? В их текстах – профессионально схваченное сознание фрагментарного, невротичного постинтеллигента, гонимого социальными и околомистическими страхами, но продолжающего искать цельности или – что сейчас не редкость – хотя бы успокоения.
Радоваться болезням в пространстве словесности! Говорят, что наша литература больна, ее нельзя подпускать к детям, рекомендовать женщинам. Мой опыт подсказывает, что литература сейчас отличается избыточным здоровьем и, как следствие, свободна от боли, приносящей глубину. Больны Бодлер и Достоевский, Толстой и Стриндберг, Булгаков и Хемингуэй. Из персональных, только им присущих недугов, координирующих творческое одиночество, рождается неповторимая поэтика, ведь все писатели здоровы одинаково, а несчастны совершенно по-своему.
Ненормативная лексика, вульгарные фабулы и причудливые депрессии, атакующие читателя наших дней, говорят о ложной норме масскульта, а не о каком-то страшном эксперименте очередного модерниста. Современные словесники хорошо знают, какой текст примут в издательстве, как отреагирует стереотипный читатель, за что заплатят больше денег, какие меры надо принять, чтобы имя приобрело объем. Рационализм и позитивизм могут использовать то, что кажется серьезным ниспадением, но задачи при этом решаются вполне земные.
Больны те, кто верует в создаваемые миры, кто ведом ими. Таких писателей у нас не слишком много. Александр Проханов, в каждом новом романе использующий эпическую модель столкновения русского рая с иноземным адом, который пытается устроить апокалипсис без всякого воскресения. Владимир Шаров, не устающий изображать сюжеты русской революции в контексте всенародной молитвы о завершении истории,
