меня разозлили! Черный виртуозно владеет словом, но пишет о мелких вожделениях тела, съедающего человека в описаниях любовных эпизодов. Иванов – мастер психологизма, решивший сыграть на полях массовой культуры в маленький модный апокалипсис. Попов – опытнейший прозаик, превративший семейную трагедию в кукольный фарс, оставляющий погибших без всякого сочувствия. Зайончковский наделен талантом создания причудливых фабул, но пропадает вместе с героем в таком сюсюкающем безволии, что хочется крикнуть: Верните человека, не зарывайте его под плинтусом!
Если автор давит читателя ржавой крышкой, сдавливающей пространство словесности, пусть не удивляется: критик сделает из его текста тренажер для полетов. Для них есть простор в границах любого повествования. Лишь бы не поглотили нас слова о кризисах и безнадежности современной жизни, в которых часто скрываем собственную лень и давно пришедшую усталость.
Литературная критика, оценивая художественный текст как событие, может стать источником самых необходимых, сущностных новостей, поднимая человека над однообразием и дурной повторяемостью политических, криминальных и спортивных фактов. Разве событие сознания, проясненное в эстетическом образе, менее значимо, чем очередной забитый мяч или длинная речь безликого политика, написанная уставшим от вранья спичрайтером?
Страшнее постмодернизма
Этим словом пугают школьников и студентов. Есть ли у нас что-нибудь страшнее, чем постмодернизм? Только формализованная борьба с ним, унылое отрицание современной культуры, мысль о том, что литература русская погибла в холодных экспериментах. Страшнее постмодернизма превращение его в удобного дьявола, который всегда под рукой и молчаливо принимает на себя ответственность за все наши провалы, за безволие и поражения на разных фронтах последних десятилетий.
С «тихим бешенством» Владимир Шемшученко («Литературная газета». 2012. № 4) отмахнулся от постмодернизма, обнаружив в нем наглую пустоту, позволяющую бездарям не только невнятные стишки сочинять, но и определять качество «воздуха, которым дышит вся наша псевдолиберальная братия». Полгода назад Лидия Сычева («ЛГ». 2011. № 32–33) аттестовала посмодерн как «равновеликость всего и вся, бесконечный тупик», показав, что данное явление вполне подходит для обозначения греха, тотального лицемерия и двуличия: чиновник стоит со свечой в храме, и он же отдыхает в ночном клубе, утром успевает побороться с коррупцией, днем спокойно получает взятку. Постмодернизм, не терпящий живого, оказывается пространством существования «биороботов», «машинных людей». Расставшийся с человечностью постмодернист даже до атеизма дотянуться не может. Как «зомби», он выполняет программу, в которой Бог просто отсутствует.
Пусть так, постмодерн – зло, следовательно, противостояние ему вызывает в памяти иной этический знак. Но если нравственный человек, оценивая сейчас существующую жизнь, видит зомби, бредущих
