всякий грех и всё, за что можно порицать, а больше никто не посмел.
Она вынула из складок одежды кинжал в филигранных серебряных ножнах и вложила его в руки Часовщику:
– Каждое слово от Вас, произнесённое Вашему брату, каждое откровение ему и каждый Ваш грех, деяния вынужденные, но не красивые, деяния праведные, но не понятые современниками – всё это точило кинжал, который он носит у сердца, чтобы вонзить его Вам в грудь. Он знает, как убить вас словом или взглядом. Умоляю, держите под рукой оружие, чтобы ответить ему или подарить в знак верности, если он так и не воспользуется своим.
– Мне нужно возвращаться в Святилище, – ответил Часовщик коротко.
Он взял кинжал, отнял он от себя руки жены, отдавая этим знак прощания.
– Там собрались самые ярые из зачинщиков сговора против меня. Я должен пресечь ересь сегодня. Забрать её двигатель, и тогда остальные механизмы её остановятся сами.
– Вы позволили еретикам войти в Святилище? Наделили их правом считать свой Род от себя? Подняли их до себя, чтобы…
– Чтобы их смерть или раскаяние имели значение. Тот, кто убивает тех, кто ниже себя, лишён доблести. Тот, кто убивает тех, кто ниже себя, поступает бессмысленно. Ни для чего. Лишь один Род из тех, кто вошёл в Святилище, не пресечётся. И однажды он раскинет над собою золотые кроны.
Зима попыталась проникнуть взглядом за его глаза, понять, каким образом он может видеть, насколько далеко и какая часть из всех его пророчеств – голос бога, а какая – холодный расчёт, основанный на всём, что он когда-либо видел и слышал, что понимал и что складывал внутрь той огромной работающей Машины Жизни, в виде которой он представлял для себя мир.
Но как бы пристально Зима ни вглядывалась в его серую, буквально светящуюся пониманием и добротой радужку, ответа она не нашла. И потому коснулась губами его пальцев в жесте прощальной нежности.
– Твой возлюбленный брат вернётся, – сказала как напутствие мужу, – однажды он вернётся, и я клянусь, что дам ему всё, что он только захочет. И буду любить его. И буду целовать его перстни и браслеты за то, что он есть у тебя.
С этим они простились, и демонесса проводила мужа долгим, внимательным взглядом.
Зима никогда не задавала Часовщику множество мучавших её вопросов о мире до его Зари: любил ли он Длань, с которой взошёл на ложе и которая от него понесла первых из механоидов? Любил ли её кто-то ещё из братьев? Может быть, Ювелир? Было ли между ними соперничество? И всходил ли на ложе, кроме Часовщика с Дланью, кто-то ещё? Чьих детей не уберегла Зима?
Это всё касалось очень давних, очень тёмных и всё менее важных событий по сравнению с настоящим, наращивающим силы и год от года растущим миром: с новыми городами, с новыми рудниками, с трещиной между Часовщиком и Конструктором, которая сейчас выразилась в их поочерёдном
