коробки он вернул в укрытие под потолком, а в папки сложил рукописи – рассказы и повести, заметки, наброски, два незаконченных романа. Один он бросил на тридцать седьмой странице, потому что не знал, что делать с героями, они становились прямыми и плоскими, как рейсшина. Второй отложил на половине, потому что… Потому что к тому времени уже работал на Димона, деньги не переводились, а после двух-трех рюмок вместо внятного текста получалась какая-то белиберда. А еще потому, что написанное им стало не нужно ему самому, а что оно нужно другим, насчет этого он еще раньше перестал обольщаться.
В усадьбе он убрал рукописи в тумбу письменного стола. Зимними вечерами, под настроение, он доставал очередную папку – еще пухлую или уже худеющую – и начинал читать. И сжигать. А те, что оставлял, укладывал обратно, подравнивая стопку бумаги, как до того свои воспоминания. В общем, наводил порядок.
«Надо действовать. Но кому достанет самонадеянности иль безрассудства сказать, что это – плохо, а это – хорошо? Вы – Маяковский? Вы – крошка-сын, усвоивший отцовские наставления?
Да и будет ли слушать тот, кто уверен, что знает, как надо и как не надо. А если выслушает, то с какой стати ему верить чужим словам?
Желтая грязь благополучия рвет души. Как дрожат пальцы, когда в них шуршат бумажки с водяными знаками, пейзажами и памятниками. Какие разводы, какие линии!
Или все это шелуха? Пройдет, как цыпки на руках ребенка. Отпадут темно-коричневые корочки, а под ними новая розовая кожа.
И кого поставить против? Мало людей, с кого можно писать иконы. Да и есть ли, были ли? Это иконописцев всегда хватало. Как у Феофана, именуемого Греком: белая полоска носа, скулы, черные тени под глазами и мячи мускулов под чем-то алым. И у товарища Дейнеки те же символы и каноны: ни шага вперед, ни шага назад. И ни шага в сторону – критики, они такие, пристрелят.
И очень много слов. Правильных и пустых, ибо гармония – в пустоте.
И как привлекательна ложь, почитаемая за правду, ибо красота – в простоте.
Все больше тех, кто рубит с плеча. Взмах – и напополам, до земли, до седла. Чистота взмаха и чистота помыслов. Возлюбившие себя, они достойны ненависти.
Я ненавижу их. И слепну от ярости».
Та же опера. Только заголовок другой – «Перепутье». И тот же апломб. Макулатура.
* * *
Шлепая лапами, подлетел Шуруп. Ткнулся башкой в колени, требуя внимания.
– Чего надо?
Ответ ясно читался во влажных собачьих глазах.
– Э, брат, продрыхся, теперь поиграть?
Псина довольно осклабилась.
– Не пойдет, – отверг притязания Олег.
Шуруп задумался: не цапнуть ли хозяина за «зефирку», чтобы не заносился? Но не решился – за такое можно и по носу получить. Выбрав иную тактику, он сделал стойку, забросил лапы на колени капризуле, сотворил умильную физию, потянулся…
– Только
