же всегда думаете о земном, поете о земном. А рок поет о свободе от денег, от мира. О победе над собой.
Он смотрел на ее юную красоту, но она не побеждала его. Ему хотелось, чтобы с нее слез весь этот фальшивый лоск, этот пафос сытой и безболезненной жизни. Чтобы ей стало неуютно в своей искусственной золотой коже.
– Мы поем о любви. Чего же здесь земного? – сухо ответила певица.
– И почем у вас любовь? Вы ведь даже за этот пляж заплатили, правда?
– Извините! – деревянным голосом проговорила певица, и пошла, будто пьяная, к железным воротам пляжа.
– Что есть ты без того, что у тебя есть?! – сказал он вслед.
– Фу ты гад! – выдохнул Монгол, провожая взглядом ее дорогие бедра и стройную фигуру.
– Если цивилизованные люди вынуждены улыбаться тем, кого ненавидят, то панки любят только тех, кто им нравится, без лишнего лицемерия.
– Сам сочинил?
– Не-а. Это анархист Кропоткин. Правда, в моей обработке.
– Дурак твой Кропоткин. Плюнул звезде в душу.
– Если только у нее еще осталась душа. Принципы…
– Дурь какая-то эти твои принципы. – Монгол накрыл футболкой небольшой камень, положил на него голову, и закрыл глаза.
– Человек без принципов – что дерьмо в проруби.
– Согласен, но принципы принципам рознь. Жизнь – она штука длинная. Смотри, чтобы принципы твои не обломала.
– Если обломает, то грош мне цена. Превращусь в серую безмозглую единицу. В собаку Павлова. Буду ходить на работу, думать только о бабле и слушать таких, как она. Только если такое случится, – ты скажи мне, чтобы я пошел и с балкона спрыгнул.
– Ты хитрый. У тебя невысоко. Только ноги переломаешь, – усмехнулся Монгол.
Том закрыл глаза. Солнце разморило его. Идти никуда не хотелось. Бессонная ночь давала о себе знать, и накопленная усталость навалилась на приятелей.
Звон голосов и веселый плеск прибоя утихли, море превратилось в быструю горную реку. Он стоял по колено в ее прозрачной ледяной воде, разглядывая на дне стайки юрких, похожих на аквариумных, рыбок.
– Эй! – услышал он, поднял голову, и вдруг увидел Светку. Она сидела на другом берегу, и что-то говорила ему оттуда, – настороженно, будто предупреждая… Но что? Ее слова терялись в шуме речки. Наверное, ничего хорошего. Ее брови были сдвинуты, руки сложены на груди. Ее слова, будто жухлые осенние листья, падали в воду и неслись вниз, крутясь в быстрых темных водоворотах.
Ноги онемели от холода. Не переплыть, не перенырнуть, – река унесет его, как щепку, туда, вниз, в бездну, в вечные сумерки, из которых никто не возвращался.
– Как же ее услышать? – будто повинуясь чему-то свыше, он опустился на колени и стал пить воду. Река отдавала железом.
– Ты не любишь меня, – сказала вода Светкиным голосом.
– Это не так! – закричал он, отрываясь от реки, но Светки уже не было. Вместо нее из красных кругов возникло хмурое лицо Монгола.
