России – на фоне глобальных вызовов-угроз современности – превратила академическое изучение «русской смуты» в исключительно значимую проблему цивилизационной идентичности и социокультурного самоопределения. Попытки подвести, наконец, «итоги смуты» и обрести «национальное согласие» («народное единство» или хотя бы «примирение») из ставшего уже традиционным для российского общества предмета пристального и пристрастного внимания ученых, политиков и публицистов переросли в жизненно важный для самого существования российского общества и всей российской цивилизации вопрос.
Более того, исследование «русской смуты» вообще является необходимой смыслообразующей предпосылкой для ответа на самый главный вопрос россиеведения: «Что такое Россия?»
В свое время на аналогичный вопрос «Что такое Франция?», категорично сформулированный Фернаном Броделем (109; 12), другой известный французский историк, автор семитомного издания «Места памяти» Пьер Нора ответил: «Франция – это память» (113; 96). Согласно взглядам Нора и его сподвижников на значение «исторической памяти» в социальной жизни нации, такие явления как «История» и «Память» в известном смысле выступают не только не тождественными, но и прямо противоборствующими по отношению к оценкам фактов прошлого в общественном сознании. «Память» освящает, сакрализует минувшее, превращает его в «исторический памятник» (придает ему застывшую, «окаменевшую» форму некого монумента). «История» же сплошь и рядом стремится демонтировать, сознательно разрушить этот стихийно сложившийся монумент, она десакрализует события, лишает «памятники» их священной неприкосновенности. Но где-то на стыке Истории и Памяти каждая нация имеет (создает и непрерывно воссоздает) собственные так называемые «места памяти». Последние выступают как особые знаки «в чистом виде», двойственные по своей природе. С одной стороны, «места памяти» герметичны, самодостаточны, закрыты в себе самих (в своем прошлом), но с другой – они порождают новые (актуальные для настоящего и устремленные в будущее) значения и смыслы, активно выходящие за пределы исторической памяти и способные расширять ее относительно тех событий, которым эти «места памяти» были посвящены изначально.
В этом смысле, «смуты» для России оказываются такими общесоциальными «местами памяти», от которых зависит слишком многое. «Смутоведение» можно считать смыслообразующим компонентом россиеведения, «гордиевым узлом», в который сплетены все его ключевые темы и проблемы. Как давно уже сформулировал современный политический философ В.В. Аверьянов: «Поэтому и три наших версии "смуты" неоднородны по своей структуре, вариативны по формам, определяемым духом времени, конкретикой исторических обстоятельств и узлами традиции. Собственно, узлы традиции (подчас гордиевы) – развязываемые, разрубаемые, по-новому завязываемые – и есть ключевая метафора нашей модели» (2, с. 96–97).
Одной из недавних резонансных попыток комплексного обсуждения
