ответил:
– С ней, конечно, обошлись несправедливо.
– Вот интересно, что Джоан Харт сделала с перчатками? – спросил Чарльз Рэндом.
Перегрин вздрогнул.
– Так ведь на самом деле не было никаких перчаток, – сказала Дестини Мид. – Правда, милый? Или были? Это исторически достоверно?
– Нет-нет, дорогая, – поспешил с ответом Рэндом. – Я говорил изнутри пьесы. Просто выдал желаемое за действительное. Извини.
Маркус Найт бросил на Рэндома красноречивый взгляд: мол, негоже актерам второго плана высказывать замечания за круглым столом. Рэндом, очень бледный молодой человек, покраснел. Он играл доктора Холла в первом акте.
– Ясно, – кивнула Дестини. – Значит, на деле не было никаких перчаток? В Стратфорде или где-то еще?
Перегрин посмотрел на нее и залюбовался. Дестини была мила и незамысловата, как овца. Черты ее лица вырезал, должно быть, ангел. Глаза – бездна красоты. Губы, изогнутые в улыбке, могли бы свести мужчину с ума. И хотя Дестини обладала значительной долей здравого смысла, профессиональной выучки и инстинктивной техники, ее мозг мог удерживать только одну мысль в каждый момент, да и то по-детски простую. На любой сцене – пусть даже в самом невыгодном месте, без ярких софитов и без единой реплики – она приковывала к себе взгляды. И даже сейчас, прекрасно зная о ее глупости, Маркус Найт, У. Хартли Гроув и, к неудовольствию Перегрина, Джереми Джонс – все глядели на нее с привычным торжественным пониманием, а Гертруда Брейси взирала в бессильной ярости.
Настал момент для Перегрина выступить с традиционной вдохновляющей речью, которой труппа придает особое значение. Впрочем, теперь от него требовалось больше, чем обычная накачка типа «Нам всем понравится, так давайте впряжемся». Сейчас он чувствовал огромное значение собственных слов и, положив сложенные ладони на пьесу, заговорил:
– Это большое событие для меня. – Он замер на секунду и, отбросив тщательно заготовленную речь, продолжил: – Большое событие для меня, поскольку означает возрождение очаровательного театра; я жаждал этого, мечтал об этом, хоть и не верил, что дождусь. И еще: получив работу, которую я получил – по формированию политики и постановке спектаклей, – и в качестве финальной невероятной конфетки – предложение поставить на открытие собственную пьесу, – надеюсь, вы поверите, что я исполнился не только громадной гордостью, но и крайним удивлением, а еще чувством, необычным и, пожалуй, неприемлемым для режиссера-драматурга, – робостью.
Наверное, правильно было бы делать вид, что я принимаю все как само собой разумеющееся, как должное. Но я, возможно, в последний раз скажу, что понимаю, как невероятно мне везет. Я не первый драматург, замахнувшийся на человека из Уорикшира, и, несомненно, не последний. В своей пьесе я… ну, надеюсь, вы поняли, чего я хотел. Хотел показать своего рода пожар, пылающий внутри этого уникального гения. Его единственным утешением, если позволите так выразиться, была любовь
