смешок.
– Мне кажется, важно любить или хотя бы быть увлеченным тем, что ты продаешь. – Я вспомнила, сколько благородной радости вырывалось из отца, когда ему удавалось продать написанную им пьесу.
– Ты, надо заметить, даже сказав, что торгуешь собой, себя не любишь.
– Это почему?
– Люби ты себя, ты бы ни за что на свете не села в первую попавшуюся машину. А я люблю деньги. Точнее, я люблю то, что деньги мне позволяют делать. Так что мне без разницы, что продавать… Я хотя бы честен в том, что я делаю. Подумай над этим на досуге, – перешел он к нравоучениям.
– Останови, пожалуйста, у ближайшего метро.
– Давай я тебя до дома довезу – зачем тебе в восемь утра в давке толкаться?
– Нет.
– А если я тебя не выпущу из машины?
– Значит, я придумаю адрес, зайду в первый попавшийся подъезд и буду жить на чердаке. – Мое решение ретироваться оказалось непоколебимым.
Он остановил около «Алексеевской». Очень хотелось есть. Открывались палатки с хот-догами, из которых доносился химически сладкий аромат фастфуда. Есть хотелось сильнее, чем следовать канонам аристократических правил. Тут я поняла, что у меня нет с собой денег не то что на хот-дог, даже на проезд. Позвонить матери с телефона Макса – значит пустить человека под расстрел. Она хоть и просветленная, но с разрешением на оружие и пневматикой в ящике прикроватной тумбы.
Я провалилась в мысли, застыла и держалась за ручку двери, не решаясь выйти.
– Когда ты успел надушиться? – спросила я Макса. От него пахло чем-то новым. Не тем, чем вчера. Значит, будет не так больно.
– У меня всегда есть флакон в бардачке.
– Можно?
Не дождавшись ответа, я открыла бардачок и достала пузырек. Брызнула на себя трижды. Запомнила название. Выучила назубок. Нет, будет больно. Воспоминания – это всегда больно. Как ножом, или стрелой, приправленной кураре, или даже степлером по сердцу.
– Эй, – крикнула я, – у тебя есть пятьдесят рублей на метро?
– Поездка стоит шестьдесят с чем-то!
– Прости, я четыре года в Лондоне жила. Не помню.
Он открыл пепельницу, где лежали мелкие купюры и монеты – давать на чай заправщикам.
– Бери сколько душе угодно.
Я отсчитала семь монеток номиналом в десять рублей и засеменила восвояси в сторону.
Машина Макса все так же стояла возле входа в метро «Алексеевская» на аварийке.
– Я обещаю, я верну!
Он рассмеялся. И уехал.
В вагонах пахло потом, от моей кожи все еще чувствовался холод кондиционера. С толикой фреона, с каплей мужских духов. За три года ничего не изменилось. В переходе с «Тургеневской» на «Чистые пруды» все еще играла парочка скрипачей. Я кинула им оставшиеся деньги.
Сосед по сиденью в не менее душном, чем до пересадки, вагоне слушал Гришковца. Из его «ушей» на полвагона разносилась фраза: «Я прожил год без любви». А я? Сколько же я прожила без любви? Четыре
