Советским Союзом поклянись! – Классная руководительница, устраивая допрос, вечно требовала им клясться, оттуда и повелось.
– Да легко!
– Слушай, да тут история как из американского кино. Еще на втором курсе мы с Ваней – я тебе тоже, кажется, про него писал, – банально поспорили, у кого меньше прогулов выйдет. Он все подкатывал к Женьке, а она такая какая-то нескладная была, как детская аппликация на бархатной бумаге. Танцевала до меня только на дискотеках в деревне в военной части. – Друг из Бронкса будто оправдывался за свой выбор. – Ну и я с понтом решил научить его, как действуют профи. Что сделаю из девочки конфетку, да еще и посещаемость свою улучшу. Ну ты ж меня знаешь, я тогда такой мудвин был…
– Кто сказал, что был? – прервала я его монолог.
Сашка возмужал. Уже не такой субтильный, высокорослый, лицо обрамлено щетиной, наивный юношеский взгляд окаймлен хищным прищуром. Только уши, как в детстве, топорщатся.
Сашка кинул в меня пачкой с салфетками, которыми протирал лоб и шею. Жара отказывалась выпускать город из своих щупальцев. Он продолжил свою историю.
– Понятное дело, она почти сразу повелась. Я же в свой институт поступил, только чтобы от армии откосить, вступительные сдавал, даже не переживая. А она два года готовилась, корпела над учебниками. Моему отцу до сих пор стыдно озвучивать, где я учусь. А когда Женьку зачислили – там вся семья гульбанила неделю. Помню, я ей сумку подарил, не то чтобы за миллион. Так она, приходя домой, ее в пыльник засовывала и аккуратно клала в платяной шкаф, чуть ли не поглаживая. А не на пол кидала, как ты… И еще знаешь, звучит странно, но она меня с таким интересом слушала, может, это было наигранно, не знаю, но я повелся. Обычно же мои слова в одно ухо влетали, в другое вылетали, а тут… Было в этом что-то патриархально правильное, уж простите.
– Ты передо мной извиняешься или перед толерантным европейским обществом в моем лице? – Тут меня чуть не понесло спорить на запретные темы, ибо ни одно слово на земле не вызывало во мне столько агрессии и неоднозначных эмоций, как «толерантность».
– Да ты сама все понимаешь, знаешь, какие женщины меня цепляли, а тут… И самое смешное, что я мозгом все пытаюсь соскочить, и иногда мне кажется, что вдалеке уже показалось брюхо холостой жизни. Но потом я снова… Как приворожили, ей-богу. И изменять пытался, думал: ну вот сравню, и там точно отпустит, – а ни фига. Только пол-литра вины теперь принимаю внутрижизненно.
– Может, ты просто ее любишь?
– Я – и люблю? Ты сама себя слышишь? Мне двадцать два года – я должен нагибать все, что движется, а что не движется, то шевелить и нагибать. Я как-то искал у нее в ящике наволочку, остался ночевать, в душ сходил, голову не вытер. А там бирки лежат, срезанные от всего, что я подарил. Другие так открытки хранят, а она бирки. Может, она не меня любит? А тупо ту жизнь, о которой мечтала? Нет, я не наркобарон и не девелопер, но по ее меркам живу красивой жизнью, – изъяснялся трюизмами Друг из Бронкса. –
