поесть. У меня, оказывается, ничего нет. А вот выпить можешь – есть немного виски.
Вивальдо наполнил две рюмки, одну передал Руфусу, а с другой уселся на стул с прямой спинкой.
– Ну, вздрогнули. Где же ты был все это время, что делал?
– Слонялся по улицам.
– Господь с тобою, Руфус, в такую погоду? А спал где?
– Где придется. В метро, в подземных переходах. Иногда в кино.
– А что ел?
Руфус сделал глоток. Может, было ошибкой приходить сюда?
– Ну, – пробормотал он, удивляясь, что говорит правду, – приходилось иногда подставлять зад.
Вивальдо пристально посмотрел на него.
– Полагаю, тебе пришлось выдержать жестокую конкуренцию. – Он закурил, а остальную пачку и спички бросил Руфусу. – Надо было сообщить о себе хоть кому-то, дать знать, что происходит.
– Я… не мог. Правда не мог.
– А мне казалось, что мы друзья, ты и я.
Руфус поднялся с кресла и, держа в руке незажженную сигарету, принялся обходить комнату, трогая разные вещи.
– Не помню. Не знаю, о чем я думал. – Он закурил. – Но помню, как обошелся с Леоной. Не совсем еще свихнулся.
– И я помню, как ты обошелся с Леоной. Тоже не совсем свихнулся.
– Понимаешь, я не думал…
– О чем?
– Что кто-то будет беспокоиться обо мне.
Воцарилось гробовое молчание. Вивальдо встал и направился к проигрывателю.
– Ты, значит, не догадывался, что Ида будет беспокоиться? Что я буду, тоже не догадывался?
Руфус чувствовал, что задыхается.
– Я не знаю. Не помню ничего.
Вивальдо промолчал. Лицо его побелело от гнева, перебирая пластинки, он старался успокоиться. Наконец выбрал одну и поставил на проигрыватель. Это была пластинка с блюзами Джеймса Пита Джонсона и Бесси Смит «Тихая заводь».
– Ну раз так, – растерянно произнес Вивальдо и снова сел.
Помимо проигрывателя, в комнате находилось не так уж много вещей: торшер-самоделка, стоявшие на кирпичах книжные полки, пластинки, провислая кровать, треснувшее кресло и стул с прямой спинкой. Перед письменным столом, за которым работал Вивальдо, стоял высокий табурет, на него-то и взгромоздился сейчас хозяин дома; жесткие курчавые волосы падали ему на лоб, глаза омрачились, уголки рта опустились вниз. На столе лежали карандаши, бумага, стояли пишущая машинка и телефон. В нише, где была устроена кухонька, горел верхний свет. В раковине горой свалена грязная посуда, поверх нее – консервные банки, некоторые открыты вкривь и вкось. К одной из шатких ножек кухонного столика прислонен бумажный мешок с мусором.
Тысячам людей, пела Бесси, негде преклонить голову, и Руфус впервые услышал в нарочитой монотонности этого блюза нечто, чему раскрылось навстречу его исстрадавшееся сердце. Фортепьяно соглашалось с истинностью стоических и ироничных откровений певицы. Сейчас, когда Руфусу тоже негде было преклонить
