отогнав британских и португальских стрелков, рассыпались вдоль фронта, а за их спинами офицеры гнали вперед солдат, барабанщики выбивали pas de charge, однако тем, кто стоял впереди, недоставало сил преодолеть свинцовый заслон. Они, правда, отвечали, но слабо, неуверенно, а между тем ряды их съеживались и рвались. Да тут еще и португальская артиллерия получила подкрепление. Новые орудия вытащили на позиции, развернули, лошадей выпрягли и отвели подальше, а пушкари принялись забрасывать неприятеля картечью. Вскоре левый угол колонны напоминал скотобойню. Развороченные тела, кровь, кричащие от боли раненые… Пушки били и били, безжалостно и неутомимо молотя и обжигая плотную человеческую массу. Каждое ядро опускали в жерло на веревочной петле, чтобы не скатилось вниз, и горящие обрывки веревок вертелись в воздухе, словно исполняли безумный огненный танец. Обороняющиеся получали подкрепление с южного участка по проложенной в тылу дороге, и подходящие части, пристраиваясь к южному флангу, усиливали огневую мощь союзников.
Не в силах продвинуться выше, колонна начала смещаться к северу. Обнаружив за португальской бригадой свободное место, французские офицеры погнали солдат вправо, а рота вольтижеров поспешила вверх, рассчитывая занять плацдарм.
Первым этот маневр колонны заметил полковник Лоуфорд.
– Мистер Слингсби! – крикнул он. – Разверните роту! Отбросьте мерзавцев! Полк – направо!
Лоуфорд рассчитывал прикрыть брешь, и перед Слингсби стояла задача не допустить на свободное место неприятельских стрелков. Шарп, взгромоздившись на чужого коня, пойманного стараниями майора Форреста, держался вблизи полковника и считал «орлов» над громадной колонной. Пока ему удалось насчитать пятнадцать. Шум стоял – трещали, как сухие колючки, мушкеты, громыхали пушки, им вторило эхо. Дым стелился над туманом, успевшим подняться почти до вершины хребта. Время от времени клубящиеся белые громадины вздрагивали, когда их пронзало французское или британское ядро. Склон устилали тела в голубых мундирах. Какой-то бедолага полз вниз, волоча разбитую ногу. Возле одного из убитых, не желая покидать хозяина, вертелась с надсадным лаем собачонка. Французский офицер сидел на земле, закрыв руками окровавленное лицо. Наконец на фоне глухого уханья орудий отчетливо прозвучал треск винтовок, и Шарп понял – его рота вступила в бой. Смотреть туда он не хотел, но и не смотреть не мог. Рота дралась хорошо. Застав вольтижеров врасплох, стрелки уже свалили двух офицеров, и теперь за дело взялись мушкеты.
Слингсби, придерживая ножны, чтобы не бились о камни, расхаживал за строем, бросая команды, и Шарп снова испытал приступ ненависти к этому человеку. Ублюдок нацелился на его место, и все потому, что стал полковничьим шурином. Ненависть поднималась в нем, как желчь, и, слыша ее шепот, Шарп снял с плеча винтовку и взвел курок. Приклад уперся в плечо. Лошадь переступила с ноги на ногу, и Шарп рыкнул на нее.
Он прицелился Слингсби в спину. В низ спины. Туда, где поблескивали две начищенные медные пуговицы.
